Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

он печатал несколько вещей в «Урале». Он мне иногда письма пишет и

книги посылает. Он следователь. И вот из каких-то следовательских дел

он выяснил одну очень интересную подробность: оказывается, когда два

месяца Мандельштам жил в Воронеже, а ведь это были очень крутые уже

годы, ему многие помогали, ему даже городские власти выделяли посо-

бия и так далее. Это к вопросу о свободе.

Что касается еще вопроса о свободе: когда я начала собирать Ман-

дельштама, а это были годы такие, что много моих товарищей и подруг

много  лет  сидели  без  работы  за  одно  то,  что  их  подозревали,  что  они

прочли воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам. За это мож-

но  было  достаточно  серьезно  поплатиться.  И  я  начала  собирать  Ман-

дельштама. Началось все с того, что мне один мой друг подарил старый

журнал, и там было напечатано три стихотворения Мандельштама. И по-

скольку у меня были знакомые в Москве и в Питере, я к ним обратилась

с вопросом, есть ли у кого-нибудь что-нибудь еще. Все понимали, какое

это небезопасное дело. То, что произошло дальше, меня потрясает до сих

19

пор. И, когда я говорю об этом, я понимаю, что мы абсолютно великий

народ. И то, что произошло в эпоху капиталистической революции, народ

так не подломили ни Гражданская война, ни Отечественная. И, возможно,

ему придется приходить в себя достаточно долго. Так вот, я начала соби-

рать эти стихи, и мне начали приходить конверты из Питера, из Москвы,

из Воронежа, из Читы. Делалось это так: бралась папиросная бумага, на

ней без интервалов печатались стихи. Обратного адреса никогда не было.

Лист нужно было немедленно уничтожить и немедленно перепечатать,

потому что по почерку машинки – у меня у самой были такие неприят-

ности – можно было вычислить владельца.

Так вот я собирала Мандельштама, переплетала, и, когда вышло пер-

вое американское издание Мандельштама и попало ко мне в руки, пере-

снятое на фотоаппарате, знаете, что меня потрясло? Мое собрание раз-

нилось от того на восемь стихотворений. То есть здесь было практически

все. То есть люди в Питере, в Москве, в Воронеже, в Чите, в Екатеринбур-

ге на этих папиросных бумажках сохранили все. И когда нам говорят, что

если бы не Америка… Вот, оказывается, нет.

И еще скажу вот что: если бы Мандельштаму было предложено –

или Нобелевская премия, или вот это, он, конечно, предпочел бы прожить

жизнь так, как он прожил. Ему нужно было быть поэтом этой земли, это-

го народа, и, конечно, он бы выбрал это. Ничуть не сомневаюсь. У меня

сохранился только один конвертик и один листочек, напечатанный на ма-

шинке. Все остальное нельзя было хранить. Остальное я отдала в Музей

писателей Урала, но не знаю, как они распорядились моим экспонатом.

Ю. К.: Майя, расскажи немножко, у папы в библиотеке какие книги

были?

М. Н.: Отец мой был хорошо образован, потому что раньше всех об-

разовывали очень хорошо. Раньше во всех технических институтах учи-

ли людей и держаться в седле, и поэзии, и танцам. Реальное училище.

Он сам выбрал учебное заведение. Их так учили, потому что в то время

считалось, что техническая интеллигенция на том месте, где она будет

работать в промышленности, должна создавать культурную атмосферу.

Уральская интеллигенция с этим, между прочим, очень хорошо справля-

лась. Из книг у него были и философия, и классика, и специальная лите-

ратура. Все это во время Гражданской войны было спалено.

Ю. К.: А поэзия какая была?

М. Н.: А поэзия… Частично, что касается Блока, Гумилева, Северя-

нина и так далее, это все даже осталось в моем доме. Серебряный век поч-

ти полностью. Все собирал отец, потому что мама еще дитя была. Отец

не пропускал ни одного выступления Шаляпина, он видел всех: Есенина,

20

Блока,  Северянина,  Маяковского,  Гиппиус.  Он  видел  их  всех  вживую.

И его рассуждения были чрезвычайно интересными. Скажем, по поводу

Гиппиус рассказывал, как она была одета, тонкая талия, волосы. В пере-

воде на современный язык – секс-бомба, но очень злая. Очень мне по-

нравилось про Маяковского. Я у него спросила: «А Маяковский какой?»

Он ответил: «Ну, в тот раз он был хорошо одет, я видел его еще когда он

был неважно одет. А вот в тот раз в дорогом костюме, на вид высокий,

хорошо сложенный, но очень плохо воспитан». Как вы помните, в 30-е

годы, когда идеологический прессинг еще не распространился, издавали

Пруста и Джойса. И Пруста, например, я читала в издании 30-х годов. По-

том все прекратилось. Любимое мое – предвоенное издание Лермонтова,

и Пушкина перед войной издали. Что касается того, что сгорело… Отец

как из дома вышел, так просто больше не смог туда войти. Но кое-какие

вещи из старого дома остались. А из книг – ничего. Вот если бы кто-то

из маминой семьи остался жив, хоть один, судьба была бы решена – на

корабль и в Бизерту. Императорскую эскадру же уводили туда, они хотели

ее сохранить для отечества. Она же в полном боевом порядке, со всеми

пушками и матросами ушла, и если бы хоть один мужчина был жив… Ой,

я каждый раз когда стою там, думаю, это Бог меня не забыл, это Бог меня

не забыл. Все хочу съездить в эту Бизерту, положить цветы туда.