Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

одухотворена так, что она в какой-то мере внятна, – я считаю, что, конеч-

но, это не Пушкин. Конечно, это Лермонтов.

Ю. К.: Получается, что Осип Эмильевич Мандельштам у нас возле

Лермонтова и Тютчева…

М. Н.: Дальше должна так сказать. Я очень люблю Бунина, ну про-

сто очень люблю Бунина. И я ужасно обижаюсь, когда его держат в по-

этах второго и третьего сорта. Он просто потрясающий. В прозе его никто

не сомневается. Никто лучше Бунина писать не будет. Нет, лучше Бунина

прозу писать нельзя. Это точно. И даже то, что у нас есть классные про-

заики, например, скажем, хороший писатель Казаков.

Ю. К.: Юрий Павлович.

М. Н.: Очень  хороший,  прекрасный  писатель.  Очень,  очень  хоро-

ший  Ким.  Прекрасный  писатель.  Есть,  скажем,  такой  Коваль,  который

всю жизнь работал в детской литературе. Я, как вам сказать, я очень неж-

но отношусь к Блоку.

Ю. К.: А до Блока, там, Случевский, Анненский…

М. Н.: Ну  Анненский…  Анненский  это,  надо  сказать,  вообще  со-

вершенно уникальная фигура, которая отдельно стоит в нашей поэзии.

Ни на кого не похож. Обычно, скажем, если говорим о поэте, то в какой-

то мере, какие-то истоки призрачно или точно, или неточно уловить мож-

но. А он… Если говорить о поэзии, которая перед ним стояла, то тут надо

учитывать потрясающий момент: после Некрасова, поэтов некрасовской

25

школы, которые положили себя под тенденцию, как под танк, поэзия была

просто разрушена. Она была просто разрушена. И когда сюда приезжал

Рильке, и ему Дрожжина представляют как поэта, ну, товарищи, что об

этом говорить. Она была в очень печальном состоянии. Я уже не говорю

о том, что Николай Алексеевич Некрасов в плане нравственном был фи-

гурой очень спорной, а это очень важно. Почему-то имеет чрезвычайное

значение, когда читаешь и знаешь – хороший человек. Когда я читаю Не-

красова, я имею в виду Виктора Платоновича, я знаю, что это человек

хороший. Как только я упираюсь в историю огаревских денег – холод по

спине. Желательно об этом не думать, желательно об этом не знать, но по-

скольку эта мина замедленного действия уже подложена в наше сознание,

мы все на ней «спотыкаемся». Я не про это говорю. Я говорю про то, что

он сделал в поэзии. Некрасов в поэзии сделал чудовищно много. До какой

степени  он  раскрепостил  наше  ритмическое  богатство  –  ну,  потрясаю-

ще! Он сделал просто невероятные вещи. Там в этом плане очень много

интересного,  такой  бесстрашный  поворот  к  фольклору,  к плачу,  к  при-

читанью. Ну, это просто страшно интересно. У него есть вещи, которые

читаешь, можно подумать, что это Мандельштам написал:  «Чванливый 

Петрополь / Ничего не жалел для нее. / Но напрасно ты кутала в соболь / 

Соловьиное горло свое» 11… Несмотря на то, что он увлекся этой тенден-

цией, своей ролью носителя этого двоемыслия, он сохранил в себе очень

хорошего большого поэта.

Ю. К.: Потрясающие стихи.

М. Н.: Потрясающие, это точно.

Ю. К.: А Анненский?

М. Н.: Так вот, сейчас до Анненского дойдем. Поэты некрасовской

школы, которые начитались Веры Павловны, «Что делать?» и так далее…

И вообще, товарищи, когда новые идеи вступают в жизнь, они несут мощ-

ное  развращающее  действие.  Это  ведь,  между  прочим,  с  некрасовских

товарищей все и началось: непонятно, кто с кем живет, кто с кем спит,

кто от кого детей рожает. Это считалось знаками новой жизни, свобод-

ного мышления. Это все тогда уже началось, до самой Ольги Сократов-

ны. Эти люди прикрыты, поддержаны своим местом в литературе. Поэты

некрасовской школы, которые немного в литературе сделали, преуспели

в своей жизненной практике до такой степени, что там… сплошная пе-

чаль. Эта грусть-печаль дошла, между прочим, до самого начала XX века.

Если мы посмотрим все эти любовные истории Брюсова и так далее, –

это все тот же страшный ветер дует. Это все новые идеи, новые люди,

11 Н. А. Некрасов. «О погоде».

26

совершенно то же самое. Больше того, этим, в сущности, щеголяли. Так

вот эти люди разрушили поэзию очень сильно. И мы от европейской по-

эзии очень сильно тогда отстали. Там уже во всю символисты и так далее,

а у нас чуть ли не крестьянские поэты. Просто такая пустотка была.

Ю. К.: Там вообще вся литература плохая была?

М. Н.: Как вам сказать…Если читать очень доброжелательно и вни-

мательно,  то  можно  вычитать  и  там  что-то  интересное.  То есть  засту-

питься за ту литературу можно, но уже трудно. Скажем, когда вот «Под-

липовцы» – одна сплошная печаль и бедность, последняя фраза, где он

протянул руку к нему и умер12. В этой протянутой руке что-то есть, что

как-то поднимает всю повесть. Скажем тот же Решетников, совершенно

нищий, бедный, ребеночек-сирота, это совершенно бедное, несчастное,

заныканное детство. Там у него есть такая штука: он не на орлов смотрит

и  не  на  горные  вершины.  Это  Лермонтов  писал:   «Синие  горы  Кавказа 

приветствую вас! / Вы взлелеяли детство мое…». А этот смотрит на то,