Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

как кони переступают, и курица выклевывает у них из-под копыт. И если

за  направлением  этого  взгляда  проследить,  то  безумную  печаль  этой

души понять можно и пожалеть, не то что даже пожалеть…

Ю. К.: Оправдать.

М. Н.: Да, да, можно. Но дело в том, что я вам так скажу, что для

того, чтобы этим заниматься и так подавать этих писателей, уровень гу-

манистического сознания в человеческом обществе должен быть выше,

чем в нашем. Но я сейчас работаю в школе, и тут есть такое дело, если

я возьмусь и научу, то я буду вынуждена недодать того-то, того-то и того-

то. Того жальче. На этом пустом месте поднимается Анненский, хорошо

образованный человек, который преподает в гимназии, притом даже не

литературу. И надо сказать, что нигде никогда я не поймала его на том, что

он жаловался на жизнь. Если на то пошло – порода, ее можно определить

как верность высоким идеалам и принципам. Притом верность такая, как

отметил Толстой, с молчаливым мужеством и терпением. Он абсолютно

никогда не нуждался в том, чтобы его кто-то пожалел и понял. Он писал

свои стихи. Скорее всего, потому что под ним было поэтическое зияние,

а наши великие вершины Пушкина и Тютчева были уже далеко. Более

того, тогда ведь на них и мода прерывалась, а под Анненским стоит ве-

личие нашей прозы. Вот просто сильно. Это его внимание к детали, при-

сутствие сюжета. На мой ум, да.

Ю. К.: В нем же есть лермонтовская предельность душевная?

12 « Сысойко смотрит на всех дико, стонет… Вот он повернулся на бок и смотрит 

на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал… Потом он протянул 

к Сысойке руку и умер…»  Ф. М.  Решетников «Подлиповцы».

27

М. Н.: Это  я  считаю  национальным  качеством  великих  поэтов.

Я  считаю,  что  Анненскому  Ахматова,  конечно,  очень  обязана.  Потому

что у нее тоже четкость, предельное внимание к детали, присутствие ее

обязательно в самом нужном месте, притом чувство меры. И ничего лиш-

него. Ой, и умер-то как… просто сел на лавочку. Подошли, а он уж все:

сердце не бьется. И надо сказать, что потом к нему очень ревностно и

нежно относился Гумилёв, он его очень любил и всегда отмечал… Когда

я  говорю,  что  о  нем  стали  говорить,  это  действительно  было  каким-то

признанием. А ведь то, что было на рубеже веков, то в какой мере лю-

били и ценили – скажем, Брюсова, – это было совершенно удивительно.

На мой ум, он действительно не соответствует нашей национальной тра-

диции вообще. Вот абсолютно.

Ю. К.: Качеством дара и таланта.

М. Н.: Поведения.

Ю. К.: Я имею в виду поэзию. Я не понимаю, как люди могут лю-

бить Брюсова, потому что там нет таланта.

М. Н.: Никакого трепета, никакой лебедь не летит. Хотя он очень ум-

ный человек. Тут надо еще, знаете, какую вещь учесть: что такое была по-

следняя треть XIX века – начало XX-го? Это всемерное увлечение мате-

риализмом. Мир был объявлен материальным и, стало быть, подлежащим

изучению. Это все потому что приближалась революция. И раз подлежа-

щим изучению, значит, точно также подлежащим изменению и поправке.

А раз материальным, значит, выстроенным, а раз выстроенным…

Ю. К.: Значит поддающимся перестройке.

М. Н.: Понятно, почему тогда и был Брюсов. Он был весь так по-

строен. Я для себя этим и объясняю.

Ю. К.: Слушай, а Белый?

М. Н.: Ой…

Ю. К.: Ведь его же и Мандельштам ценил и считал…

М. Н.: Как тебе сказать… Если мне дадут лист и попросят подпи-

сать, что Белый – гений, я скажу: дайте, где подписать? И подпишу не-

медленно. Я с этим готова согласиться.

Ю. К.: Но ведь у него плохие стихи.

М. Н.: У него есть несколько хороших…

Ю. К.: У всех есть…

М. Н.: «…в волнисто-седом парике, / в лазурно-атласном камзоле, / 

с малиновой розой в руке…» 13 Это же, в общем-то, такой детский сон. Это

Сомов. Это просто картинки Сомова. Знак времени такой. За этой деко-

13 А. Белый. «Объяснение в любви».

28

рацией стоит одна печаль: это идиллия, которая убита навсегда. Они все

фиксировали мир, которого больше не будет. И вот это  «…с малиновой 

розой в руке…»… Вы обратили внимание, оно же посвящено маме. Вот

так. Это мир, которого больше не будет.

Ю. К.: Майя, а Гумилёв?

М. Н.: Ой, Гумилёв… Еще про Белого. Что касается его прозы, на

мой ум, проза его даже интереснее, чем стихи, может это неправильно,

нехорошее сравнение… Вы читали все Джойса? Это гениально, это по-

трясно, это немыслимое цветение языка и безумная щедрость его упо-

требления.  Это  просто  огромное  количество  языка.  Так  у  Белого  тоже

огромное количество языка, но с некоторым перенапряжением, что ли.

С некоторым избытком.

Ю. К.: Изготовленности, сделанности?

М. Н.: Я считаю, что да. Вы обратили внимание, что его сейчас не

читают? Ведь никуда от этого не денешься. Допустим, можно понять, что