Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

что женщине в литературе всегда труднее, и даже не труднее, а всегда

хуже, поскольку ей там просто делать нечего, поскольку все, что она мо-

жет сказать и знать, спокойно может сказать и знать мужчина. Единствен-

ное, чего не может сделать мужчина, – это родить ребенка. Все остальное

он запросто сделает. Нет, ну правда, все остальное он запросто сделает.

Ю. К.: Мужчина завидует женщине, потому что не может родить ре-

бенка. И поэтому мужчина лидерствует в науке, в технике, в философии

и в поэзии тоже. Мужчина, как и женщина, хочет быть творцом. И, я ду-

маю, не из Адама было выломано ребро и сделана Ева, а наоборот.

М. Н.: Когда Александр Невзоров, такой супермужик, по телевизору

выступал, у него спросили: «Как вы думаете, кто сильнее, мужчина или

женщина?» Он сказал: «Ну, конечно, женщина».

Ю. К.: Конечно, женщина.

М. Н.: Так вот, об этом я и говорю: ей практически делать в литера-

туре нечего. Мужчина сделает все.

Ю. К.: А вот Цветаева?

М. Н.: Ну, и Цветаева тоже женщина в литературе.

Ю. К.: Эта позиция, с одной стороны, облегчена, потому что ты –

женщина. С другой стороны, она гибельна. Потому что женщине прихо-

31

дится эту облегченность преодолевать, доказывать, что ты не облегчен-

ная. И, в конце концов, это женщину приводит к каким-то…

М. Н.: В позиции женщины есть одна вещь – она к смерти гораздо

ближе. К смерти, к природе, к началу и концу гораздо ближе. В сущности,

рождение ребенка – это смерть. Если мы вернемся во всякие эти мифо-

логические, античные, докультурные времена, когда уже осмыслили все

эти глубины, в которых мы сейчас копаемся, так оно и есть. И она к этому,

конечно, гораздо ближе. И вот, как тебе сказать, это жутко страшная пози-

ция, почему? Потому что послушаешь, встанет Бальзак, умный человек,

кокетствует, по-моему, как женщина.

Ю. К.: То есть глупость?

М. Н.: Нет. Он не был глуп. Он был француз. Я тебе так скажу, что

очень  легко  отработать  себя  на  этом  уровне.  Очень  легко,  и  все  полу-

чится. С одной стороны. С другой стороны, очень трудно, учитывая, что

я ближе к началу и к концу, и к смерти, и ко всему.

Ю. К.: Однажды в разговоре, давно, лет 20–25 назад ты про Мари-

ну Анкудинову, помнишь, был такой поэт, сейчас есть, сказала: «Да, она

поэт, но она пишет маткой». Что это значит?

М. Н.: Это тоже самое, что я тебе сказала. Вот если согласиться, что

я к этому ко всему ближе, то ставить именно на этом деле и пережать

именно на этом. А пережимать на этом нельзя.

Ю. К.: А Вера Павлова просто играет на этом.

М. Н.: Это какое-то чудовищное нарушение законов природы. Здесь

нельзя  играть,  здесь  нельзя  кокетничать.  Еще  существует  требование

к поэзии – искренность. Что это такое?! Я говорю, да вы что, товарищи,

с ума сошли? Искренней как раз быть нельзя. Есть вещи, которые нельзя

показывать. И я понимаю, что она находится, может быть, на месте, где

все вибрации и трепеты слышны лучше. Но работать в этом месте, на-

ходиться в нем труднее.

Теперь что сделала Анна Андреевна. Она всегда сохраняла досто-

инство и благородство. Находясь на этом сложном месте, сохраняла их

всегда. И, в сущности, очень мало мест, где можно сказать, что она играет,

ломается, кокетничает. В стихах она этого практически не делает. В сущ-

ности,  то,  что  она  сделала  в  стихах,  –  это  потрясающая  смелость:  она

свою частную жизнь сделала темой большой литературы. Больше того,

она больше ни о чем и не писала. А дальше работает все то же самое, что

для мужчины, что для женщины: дальше какое время прет сквозь тебя,

вот если измерение времени – будуары и спальни, в чем ее обвиняют, то

это плохо. Но у нее-то ведь было не так. Сквозь нее все это поперло. Еще

когда началась Первая мировая война, когда поперли все эти фольклор-

32

ные нотки. Это вообще очень интересно, когда у русского поэта вот это

фольклорное, песенное прет из него. Это у нас просто какой-то генофонд.

Ю. К.: Да, да, да, самое начало ХХ века… « Горькую обновушку дру-

гу шила я…»15

М. Н.: Вот, я про это и говорю. Оно начинается тогда, когда судьба

человеческая  –  судьба  народная.  И  я  становлюсь  частью  этого  народа,

частью этой языковой прорвы, которую я собой представляю. В этом от-

ношении это, бесспорно, персона номер один. Может быть, она действи-

тельно была права, когда так вот к себе относилась, тогда трудно было

не бояться. Меня совершенно потрясает и смущает, но я по-человечески

это понимаю, я по-человечески готова всех понять и простить, но как та-

кой красавец, такой роскошный мэн, как Луговской, безумно испугался,

когда началась война. Эти молоденькие мальчики, вот, Павел Коган, вот

они не испугались: « Не до ордена. / Была бы родина / с ежедневными 

Бородино»16. Притом, что еще интересно, ты посмотри на него: это же

красавец мужчина. Ну что ты, Боже мой…

Ю. К.: И обделался.

М. Н.: Так вот, ничего такого с ней не случалось. И если ей, скажем,

такая поза была нужна для того, чтобы не сойти с этого места, так ска-