Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Несмотря на то, что тема распада России в последние годы эксплуатируется исключительно активно (во-первых, официальная пропаганда рассматривает эту возможность как очередную катастрофу, которую необходимо избежать любой ценой[938]; во-вторых, в странах — жертвах российской имперской агрессии, и прежде всего на Украине, в ней видят шанс на исторический реванш и возвращение утраченных территорий[939]; в-третьих, на Западе ее часто анализируют в чисто академическом ключе[940]), сегодня ее реальные шансы выглядят очень сомнительными — причем не столько потому, что «все, что могло рухнуть, уже рухнуло, [а сама] Российская Федерация не рушится, потому что ее нет в качестве государства»[941], сколько потому, что изначально заложенная невозможность выхода субъекта из состава России делает «распад» России — в отличие от распада СССР — вряд ли возможным вне контекста невообразимых пока геополитических разломов и противостояний. Стоит также отметить, что если в СССР в 1989 г. на долю русских приходилось 50,8 % населения[942], то, по данным переписи 2010 г., их доля выросла до 77,1 %[943]; если в 1989 г. русские составляли этническое меньшинство в 14 союзных республиках из 15[944], то сегодня аналогичное положение характерно для 14 субъектов федерации из 85[945] (при этом пограничными являются только Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария, Северная Осетия, Ингушетия, Чечня, Дагестан, Крым и Тыва, на которые приходятся 6,6 % населения страны[946] и 2,3 % ее валового продукта[947]). Наконец, изменившаяся геополитическая обстановка сегодня пусть и не способствует реализации имперского проекта Москвы, но в то же время, скорее, сплачивает, чем деструктурирует отечественное политическое пространство: люди в Сибири и на Дальнем Востоке прекрасно понимают, что независимая Дальневосточная республика не сможет быть устойчивым государственным образованием вблизи китайской границы. Между тем никакие рациональные обоснования не действуют на тех, кто боится «распада» страны, — и это, отметим еще раз, отражает как ее имперскую сущность (сокращение территории рассматривается как удар по главному критерию состоятельности государства), так и внутреннее ощущение колониальной природы ряда составляющих ее территорий (напомним: мировой истории неизвестен ни один случай распада относительно моноэтничной страны вне контекста вооруженного конфликта с внешними акторами). Фобия распада — не только «любимая сказка»[948], которую рассказывают себе на ночь российские элиты, — она порождена страхом дальнейшей деколонизации в империи, не обладающей четко очерченной метрополией, и сама по себе говорит об имперском настоящем России больше, чем все объективные характеристики страны.

Следующей является фобия, выражающаяся в ощущении присутствия внешних врагов, действиями которых объясняются все проблемы империи. Крайне важной особенностью этого жанра является то, что сложносоставные империи с кажущейся единой территорией активнее всего эксплуатировали этот вид фобий — в то время как империи с четко очерченной метрополией и масштабными заморскими владениями ее практически не знали. Причиной, вероятнее всего, является существенно различающееся отношение к колониям, инкорпорированным в единую политическую структуру, и тем, которые находятся на отдалении и управляются по иным правилам: в первом случае имперскому сознанию сложно смириться с возможностью возникновения антиимперских настроений на «своей» земле иначе, как под влиянием внешних сил. Кроме того, любая апелляция к малоконтролируемым властями факторам выступает одним из лучших методов как скрывания собственных ошибок, так и избежания ответственности за них. При этом мы хотим особо отметить, что распространение данного типа фобий обычно случается в период, когда власть и народ явно или подспудно осознают непрочность своего положения или неустойчивость политических институтов и экономической ситуации (в относительно «благополучные» периоды советской эпохи массовое упоминание «враждебного Запада» использовалось не столько для объяснения проблем, с которыми сталкивается страна, как мы видим это в наши дни, сколько для подчеркивания ее исторических достижений, реализованных вопреки давлению извне). Сегодня же все обстоит иначе.