Бесов нос. Волки Одина

– Однажды меня пригласили сниматься в кино, – продолжал Ведущий. – Снимали на улице. И один из осветителей куда-то исчез. А потом радостный вернулся и кричит: «Мужики! Там за углом портвейн продают. Стакан рубанул – и дурак!»… Все заржали… виноват, засмеялись. А я подумал: мы ведь, пожалуй, действительно пьем не для веселья, как другие народы, а для того чтобы стать дураком, чтоб забыться, убежать от проблем, от себя… Помните Пьяницу в «Маленьком принце»? Замечательный диалог. «Что ты делаешь?» – «Пью». – «Зачем?» – «Чтобы забыть». – «О чем забыть?» – «О том, что мне совестно». – «Что тебе совестно?» – «Совестно пить»… Готов спорить, что этот пьяница только на русской планете, на русском астероиде мог жить и его с русского человека списал Экзюпери. Французы так пить не будут. У них не получится, даже если они захотят. У них другая религия!

– Ловко! – вставил Профессор. А Трулль попросил:

– Пожалуйста, не перебивайте, профессор! Я мысль потеряю… Не кажется ли вам, что русская православная церковь не только не исправляла наши грехи, но как бы способствовала их, так сказать, развитию?.. Это гениальное «пью, чтобы забыть, что мне совестно пить!»… У Бердяева есть несколько очень интересных рассуждений о том, что русский человек считает себя слишком слабым, чтобы противостоять греху. А русское православие его в этом постоянно убеждает. Но в любой момент готово принять покаяние. Дескать, нет такого греха, который бы тебе не простился. Ты только покайся… Кажется, у того же Достоевского старец Зосима так говорит… И в результате, человек не только начинает безбоязненно грешить, зная, что потом можно будет покаяться, но постепенно у него вырабатывается чуть ли не вкус ко греху, и он грешит с удовольствием, чуть ли не по обязанности. Потому что святые – на небе, а здесь на земле, как учит нас церковь, все люди грешники, даже самые честные и порядочные. И чтобы они не возомнили о себе лишнего, они должны грешить. Как они смогут покаяться, если грешить не будут?!.. И церковь их в этом всегда поддерживала. Знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка.

– Я вам скажу. Потому что на протяжении веков нашей РПЦ было не то чтобы плевать на народ, а у нее до народа просто никогда не доходили руки. Она была занята служением сначала царю и боярам, потом императорам, императрицам и их, как вы говорите, Гидре, то есть бесчисленным чиновникам. Она так усердно эту власть обслуживала, что стала как бы филиалом государства, одним из отделений императорской канцелярии. Где-то сразу за Третьим, жандармским… Народ это, конечно же, чувствовал. Чувствовал, что церковь с потрохами продалась власти и его продала. А, как говорит Толстой, «птица живет та, которая летает», вера не может подчиняться власти… И когда эта русская птица вдруг выпорхнула из ненавистной ей клетки и вырвалась на свободу… Не кажется ли вам, профессор, что Октябрьская революция, или тот великий переворот, который произошел почти сто лет назад, был своего рода отметкой, которую история поставила Русской Православной Церкви?

Профессор выдержал небольшую паузу, а потом сказал:

– На градуснике уже восемьдесят. Мне кажется, самое время выпить чайку с чабрецом.

Трулль с удивлением покосился на Сенявина.

– Надо следить за нашим водно-солевым балансом, – пояснил Андрей Владимирович, спускаясь с полки.

…В предбаннике Митя сидел напротив Драйвера и, похоже, они о чем-то оживленно разговаривали до того момента, как Сенявин вышел из парной. Андрей Владимирович это сразу почувствовал по той внезапной тишине, которая с его появлением установилась между двумя напряженно смотрящими друг на друга людьми.

Не сразу оторвав взгляд от Мити, Драйвер, будто спохватившись, кинулся к Профессору и набросил ему на плечи широкое полотенце.

Следом за Профессором в предбанник вышел Ведущий.

Петрович и его так же поспешно и услужливо укутал.

Сенявин и Трулль сели друг напротив друга.

Коротко глянув в сторону Ведущего, Профессор заметил, что тот на него выжидательно смотрит с полуулыбкой на лице.

Драйвер обоим подал чай. Сенявин тут же за него принялся. Чай был на редкость пахучим и слегка горьковатым. Он Андрею Владимировичу не понравился, но Профессор сделал вид, что крайне заинтересован напитком и всецело погружен в дегустацию. При этом в ушах у Сенявина, будто в телефонной трубке, несколько раз ехидно прозвучало: «Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите ответа».

Когда пауза чересчур затянулась, Профессор покосился на Драйвера и игриво спросил:

– Это Годин велел нас поить чаем с чабрецом?

– Годин? Какой Годин? – Петрович изобразил на своей безносой физиономии удивление и принялся озираться, будто искал этого самого Година.

– Да не вопрос. Как-то так. Это самое, вдруг взялось и спросилось, – усмехнулся Профессор и снова с демонстративным удовольствием стал прихлебывать чай.

Ведущий не сводил с него глаз.

– Так что вы мне все-таки ответите? – наконец не выдержал Ведущий.

«Пусть тебе Францев отвечает, коллега твой», – захотелось ответить Андрею Владимировичу. Но вместо этого он, не открывая глаз, спросил: