Бесов нос. Волки Одина

– Ты лучше ешь, Аркадич. Тебе кабанчик прописан, – посоветовал Драйвер, наполняя рюмку Профессора.

– Вы в бане говорили о русском православии. И мне вспомнилось, – не умолкал Митя.

– Мы так много сегодня говорили. Может быть, будем наслаждаться едой и помолчим? – устало заметил Андрей Владимирович и положил себе в рот чуть ли не половину картофелины.

– Мне этот анекдот рассказал один мой знакомый. Назовем его Николаем Николаевичем. Хотя его иначе звали, – невозмутимо продолжал Митя.

– Ты только ешь. Обязательно ешь! – напутствовал его Драйвер.

И Митя принялся рассказывать.

Анекдот оказался значительно длиннее, чем ожидал Профессор.

Несколько раз Сенявин пытался прервать Митю, вставляя свои замечания, впрочем вполне обходительные и по тону нейтральные. Петрович почти не отходил от Профессора, потому что водочные рюмки, как известно, чаще других сосудов требуют наполнения. Рюмок семь или восемь успел пропустить Андрей Владимирович, демонстративно чокаясь с Ведущим и в первый раз повторив «Ну, за рыбалку», но потом перестав повторять, так как Трулль ему не ответил, внимательно слушая своего соседа или делая вид, что внимательно слушает.

Митя будто и не замечал тех препятствий, которые пытался чинить ему Профессор, и продолжал говорить, ни разу не закашлявшись.

Вот его рассказ:

Однажды зимой, ясным морозным утром, Митин знакомец, потеплее одевшись, решил поклониться православной святыне. Ее, если вы помните, доставили с Афона и возили по всей России, начав с Петербурга и закончив в Москве. Святыня официально именуется «Пояс Пресвятой Богородицы», причем слово «Пояс» тоже пишется с большой буквы.

Было холодно. Очередь к храму выстроилась очень длинная: по расчетам Николая Николаевича, часа на четыре, никак не меньше.

Как часто случается в долгих очередях, люди в процессе стояния составили как бы группы. В группе Николая Николаевича, помимо него самого, оказалось еще двое мужчин и четыре женщины.

Первыми и почти сразу вступили в контакт две женщины. Одна из них, худенькая, симпатичная, лет тридцати пяти, была хорошо и богато одета. На ней была миленькая меховая шапочка, легкая, но теплая темно-серая шубка, а на ногах – меховые сапожки. Как скоро выяснилось, звали ее Виолетта.

Другую женщину нельзя было назвать симпатичной. Вернее сказать, она становилась симпатичной, лишь когда улыбалась; лицо ее делалось тогда добрым и каким-то по-русски круглооткрытым, если можно так выразиться. Но улыбалась она редко. Одета была небогато – простенький дутик, фиолетовая шапка и финские сапожки. Как потом выяснилось, звали эту женщину Дарья. Она именно так отрекомендовалась: не Даша, а Дарья. На вид ей было около сорока.

С ней, с Дарьей, в очереди выстаивал мальчонка лет семи. С него-то, собственно, и завязался первый контакт между рядом стоявшими. Мальчишка явно мерз и жался к матери. Первой на это обратила внимание Виолетта, которая спросила:

– Стоило ли брать с собой ребенка, когда так холодно на улице?

– Стоило, – коротко и строго ответила Дарья. Виолетта смутилась и принялась извинятся за свой вопрос. А Дарья, видимо, устыдившись своей строгости, улыбнулась и стала объяснять, что у нее трое детей, две девочки и вот этот мальчик, которого они с мужем долго ждали и который родился почти во всех отношениях здоровым, однако… Она не договорила. Потому что мальчишка, услышав, что о нем зашел разговор, поднял голову к матери и, пытаясь что-то сказать, будто замычал. И сразу, без объяснений стало ясно, что он заика и очень тяжелый.

Виолетта еще больше смутилась, и видно было, что она хочет загладить неловкость, но не знает, как это сделать.

Ей на помощь пришел высокий вальяжный мужчина лет пятидесяти. Одет он был в анорак, отороченный дорогим мехом. На шее – мягкий кашемировый шарф, на ногах – дорогие кожаные сапоги на меху, на руках – на меху же перчатки из тонкой кожи. Сначала он рассказал случай, как одного мальчика, которого он лично знал и который с рождения страдал заиканием, никто из врачей не мог вылечить, хотя его многим светилам показывали. От своего недуга ребенок избавился в Иоанновском монастыре в Санкт-Петербурге, в храме-усыпальнице Иоанна Кронштадтского. Причем окончательно перестал заикаться, лишь единожды на коленях припав к мощам святого праведника.