Бесов нос. Волки Одина

– Добавим сюда, – продолжал Сенявин, – врожденное наше отношение к Хозяину, кем бы он ни был в конкретно-исторический период времени: великим князем, царем, императором, генеральным секретарем… Я это чувство называю триединым, состоящим из чисто православных веры, надежды и любви. Если нынешнего Хозяина любить совершенно не за что, то можно ведь возлюбить кого-нибудь из прошлых Хозяев, объявить его милосердным к народу и злым к боярам и, стало быть, справедливым, праведным, даже святым и молиться ему о заступничестве. От Сталина до Владимира Крестителя – пожалте вспоминать и кланяться!.. И кто мешает надеяться, что нынешний Хозяин просто не ведает о том беспределе, о тех издевательствах над народом, которые творят его якобы слуги. А как только узнает, исправит, поможет, починит… Тут лучше Некрасова не скажешь. Помните? «Вот приедет барин – барин нас рассудит. Барин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать лесу»… А если любви и надежды в тебе уже не осталось, то вера в тебе обязательно должна жить. Это у немца или у француза «надежда умирает последней». В русском человека, даже когда надежда умерла, вера всегда живет!

Патетически произнеся последнюю фразу и даже ударив себя кулаком в грудь, Профессор развернулся в сторону Ведущего и, словно к нему теперь одному обращаясь, сердито заключил:

– Из этих-то наших русских веры-надежды-любви проистекает наша российская Софья, народная наша Мудрость, подлинное имя которой – Святая Невинность или Абсолютная Безответственность. Во всем виновата власть. От нас ничего не зависит. Что мы можем супротив Гидры? Да ничего!.. Общественное мнение? Не смешите меня, господа. «Чье это сочиненье! Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют, и вот общественное мненье!»… Это, как вы догадываетесь, не я сочинил. Такую стихотворную тираду произносит Чацкий в комедии Грибоедова. …Тоже, как на зло, два Александра! Александр Андреевич и Александр Сергеевич! Вы уж, ради бога, простите меня, уважаемый Александр Александрович! Я их не специально для вас подбираю, – словно само собой сказалось Профессору и тут же с облегчением подумалось: «Вот я наконец перед ним извинился».

Трулль повернулся к Андрею Владимировичу, одарил его фирменной улыбкой и спросил:

– А вы, профессор, в какой из ваших комнат живете?

Сенявину не сразу удалось ответить на этот неожиданный вопрос.

– Я, как вы понимаете, ученый… Мое место должно быть в седьмой комнате. То есть в первой комнате следующего, третьего этажа… Мы ее пока не рассматривали.

– Значит, если я вас правильно понял, – продолжал Ведущий, – по вашей теории, интеллигенция, к которой вы, вне всякого сомнения, относитесь, не принадлежит ни к народу, ни ко власти, и вообще живет на собственном этаже?

Сенявин теперь не раздумывал. Лицо Андрея Владимировича вдруг выразило явное недовольство, при этом глаза Профессора вдохновенно заблестели. Такое, с позволения сказать, мимическое выражение редко встречается в физиогномике, но у Сенявина оно часто появлялось.

– Нехорошо, уважаемый Саша, – заявил Профессор. – Я ведь случайно обидел вас, несколько раз перепутав ваше отчество. Вы же теперь нарочито пытаетесь меня обидеть.

– Обидеть? Вас?! Чем же, профессор?

– Вы только что изволили обозвать меня интеллигентом.

– А кто же вы?! – Если бывает радостный испуг, то именно он изобразился теперь на лице Ведущего.

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, позвольте сделать небольшое отступление. А то вы опять меня не поймете, – заговорил Сенявин. – Я с детства не любил людей, которых называли интеллигентами, и особенно мне не нравились те из них, которые сами себя считали интеллигентными людьми. Я тогда еще не понимал, чем они мне не нравятся, и просто не любил их, так сказать, на психофизиологическом уровне… Когда я стал студентом и принялся изучать философию и литературу, меня в моей неприязни укрепили наши писатели и философы. У Толстого я, например, вычитал… В одном из своих дневников он признается, что ему – я дословно цитирую – «ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет»… Чехов называл интеллигентов «слизняками и мокрицами»… И многие писатели и философы, мягко говоря, недолюбливали интеллигентов… Мой отец был послом. Дед – знаменитым врачом. Но они никогда не называли себя интеллигентами. Отец, когда я однажды напрямую спросил его, считает ли он себя интеллигентом, ответил, что по роду службы ему приходится часто общаться с иностранцами, а понятие «интеллигент» очень трудно переводится на другие европейские языки… Дед мне на тот же вопрос ответил так грубо, что мне не хотелось бы повторять его слова…

Профессор несколько раз сердито махнул рукой, будто отгоняя от себя комара или муху: