Бесов нос. Волки Одина

– Став профессиональным историком, я рассмотрел вопрос об интеллигенции, так сказать, с аналитической позиции и пришел к следующим выводам. До девятнадцатого века, почти до середины его, не было никакой интеллигенции. Были дворяне и крепостные. Или, лагерным языком говоря, блатные и мужики разной степени шерсти. Когда же сначала матушка-Екатерина дала вольность дворянству, а затем Александр Освободитель отменил крепостное право, наше великое Российское Здание дало две трещины, наверху и внизу. Из этих трещин вниз и вверх полезло то, что впоследствии превратилось в интеллигенцию. Сверху стало сползать отказавшееся служить и ставшее разночинцами дворянство. Снизу же полезли те, которых на зоне называют фраерами: в «авторитеты» им никогда не пробиться, а «мужиками» они больше быть не желают. В науке и тех и других называют маргиналами… То есть, чтобы вам было понятнее, в моей «комнатной» системе они расположились на границе между Народом и Властью. Как бы они себя ни позиционировали – модное нынче слово, – они всегда были настроены против Власти. Идейной формой русской интеллигенции являлось и, похоже, до сих пор является отчуждение от государства и враждебность к нему. О «сострадательном отвращении» интеллигенции к Петру Столыпину писал Лев Толстой… И я бы этот замечательный термин также использовал, описывая отношение наших фраеров-интеллигентов к своему народу. Они ему, вроде бы, ревностно сострадают и даже иногда, как выразился Тургенев, «истерически льнут к нему, как беременная женщина». Но в глубине своего естества презирают народ, может статься, даже больше, чем Власти. Те от него кормятся и без народа теряют свой государственный смысл. Интеллигенции же народ нужен лишь как повод, как трамплин для своей атаки на действующую Власть. И, в сущности, на народ, на эту «милую сволочь» ей всегда было наплевать, потому что, выйдя из этой грязи или будучи в нее ввергнутой, она всячески пыталась от нее отмыться… Народ, дескать, привык унижаться, а мы этого не потерпим. Мы любим свободу. «Креативный класс», так они себя теперь называют. И ради этой своей исключительности они готовы и народ предать, и государство разрушить… Наши две революции это ярчайшим образом продемонстрировали.

Профессор умолк.

– А как быть, скажем, с академиком Лихачевым? – вдруг спросил Ведущий. В его улыбке появилось нечто от детски-невинной улыбки Васи Ирискина.

Этот вроде бы неожиданный вопрос Сенявин быстро парировал.

– Скажете тоже! – испуганно воскликнул Андрей Владимирович. – Так это ведь Лихачев! Лихачев!!! – последнее слово Профессор восторженно выдохнул и поднял вверх обе руки.

– Ладно, скажу иначе. Вернее, спрошу, – продолжал Трулль. – С одной стороны, вы не считаете себя интеллигентом и даже якобы обижаетесь, когда вас так называют. А с другой, весьма презрительно высказываетесь о нашем народе и резко критикуете власть. Насколько я понял из ваших объяснений, тем же самым грешила и грешит наша интеллигенция…

Ведущий пристально глядел на Сенявина и продолжал улыбаться. Однако в его лучезарной улыбке теперь появилось нечто от улыбки Леонида Рудина, радостно-агрессивное, почти хищное.

«Эко ты навострился менять свои улыбки! Поди, из актеров пришел в телеведущие», – подумалось Профессору.

– Что-то я вопроса не расслышал, – чуть прищурился Андрей Владимирович.

– Не расслышали? А мне показалось, что прекрасно расслышали. И только отвечать вам не хочется.

– Ну почему же? – Профессор принялся оглаживать бороду. – С удовольствием отвечу на ваш вопрос, который вы мне не задали. Я не могу и не желаю считать себя интеллигентом по трем обстоятельствам. Во-первых, я никогда не рвался во власть, куда всегда пытались пролезть интеллигенты, как бы они эту власть ни ругали. Во-вторых, я никогда не гнушался своим народом, а лишь сострадал ему и полагал себя его органической частью. В-третьих, я с юности презираю интеллигенцию и считаю, что вместе с деклассированным дворянством она в семнадцатом году обрекла мою Родину на тяжкие страдания. Иными словами, я такая же сволочь, такой же лох, такой же хам, как и мой великий и многострадальный народ. Но только я хам интеллектуальный. И не потому что я умнее крестьянина или рабочего. А потому что у меня работа такая. Я интеллектуально тружусь: умственно сею, жну, копаю, сверлю, строгаю, мастерю…

Как показалось Профессору, когда он произнес «сверлю», на перекладине, на которой были установлены спиннинги, пронзительно зажужжало с правого борта. А на слове «мастерю» – призывно застрекотало у него, у Сенявина, над головой. То есть, как и предсказывал Драйвер, сразу на две приманки клюнуло.

Петрович, проявляя поразительную подвижность и сноровку, еще до того, как застрекотало на втором спиннинге, успел выхватить из гнезда, рывком освободить от тянувшегося к поплавку троса и передать Ведущему первое удилище.

Второй спиннинг Драйвер столь же стремительно вручил Профессору.