Бесовская банда

Иногда Бекетов чувствовал, что они перегибают палку. И от милиции в форме, и от личностей с цепкими глазами на перронах уже не протолкнуться. Но это был не повод прекратить «работу». Тогда они просто ехали в дальние края. Даже до столичных окрестностей добирались. И побродили по гигантскому городу Москве с бесчисленными куполами церквей и кремлевскими башнями. Бекетова придавливал этот масштаб, по сравнению с которым Ростов – это как деревенька в лесу. Только Ленинград, который он изучил в свое время тщательно, может соперничать со столицей. Но Москва все же виделась ему как-то шире и значительнее.

Но на красоты столицы они долго не любовались. Их ждала «работа» вдоль тамошних железных дорог. Новые убийства. Под Москвой. Под Тверью. Под Тулой. В тех краях добыча побогаче попадалась, но все чужое и опасное. Поэтому Бекетов с облегчением возвращался в родные края, где каждый куст знаком.

В общем, сработались бывшие солдат и прапорщик, а также скорняк вполне себе крепко. Сперва возникали у них какие-то трения при дележке добытого. Бекетов по-мужицки рачительно все норовил себе заграбастать побольше. А Кугель пару раз обещал его за это пристрелить. Но тут уступили оба. Бекетов перестал откровенно наглеть, завышая свою долю. А Кугель, в целом достаточно равнодушный к материальным благам, в отличие от большинства разбойников, и вообще больше живший какими-то своими сумрачными идеями, стал закрывать глаза на некоторые чудачества подельника.

И все вроде обстояло неплохо. Но пугали прорывавшиеся иногда странности и какие-то сумрачные завихрения в голове Кугеля. Он так и оставался голью перекатной, не обзавелся ни женщиной, ни домом. Снимал углы, не вживаясь в одно место, чтобы в любой момент сняться и бежать. Кажется, ему вообще нравилось бегать.

Он взял привычку постоянно куда-то исчезать на неделю, а то и на месяц. Особенно это раздражало в те моменты, когда нацеливались на очередную «работу». Вот тут новый сообщник Шкурник становился жизненно необходимым, и Бекетов шел на дело с ним. Теперь с трудом атаман представлял, как раньше ходил на разбой один. Слишком это опасно и страшно.

Сперва, когда Кугель исчезал, думали, что он вовсе больше не появится. Но он исправно возвращался как ни в чем не бывало. Только обычно какой-то вымотанный и чумной. И одержимый новой завиральной идеей.

И когда они пристраивались в каком-нибудь убежище в полосе железной дороги у одного из многочисленных своих скупщиков или укрывателей, прапорщик начинал тягостно пустомелить и философствовать. Особенно пробирало его после удачного дельца.

– Толстой, народники, прочие болтуны и писаки все нам доказывали, что именно в крестьянстве сокрыты загадочная душа, вековые традиции, мораль русского народа, – весомо изрекал он, валяясь на дощатом настиле, прикрытом дырявым матрасом. – Чушь! Я так скажу – в крестьянине сокрыта только глухая злоба русского народа!

– Что ж ты нас так, ваше благородие? – без огонька возражал Бекетов. Он считал все эти разговоры бессмысленной барской блажью, но понимал, что Кугелю они необходимы, как рыбий жир ребенку, для поддержания физического и душевного тонуса.

– Да вот смотрю на тебя, Гордей. И пытаюсь понять, почему ты такой свирепый и неутомимый. А ведь ты типичен. Ты обычный крестьянин в его первобытном естестве. Просто ты раскрылся, а они нет!

– Я живу как живется, – отмахнулся Бекетов. – Не я такие болезни на нашу землю напустил, что иначе как с «микстурой» не выжить.

– Оправдываешься, – смеялся Кугель. – Это плохо. Значит, правоты своей не чуешь. А правота она твоя, врожденная и природная. Ты ведешь себя как и положено крестьянину.

– Это как же так?

– Только крестьяне способны на такое. Практичные – все в дом. Боящиеся голода, а значит, больше всего трясущиеся за себя и родню. Выросшие в убеждении, что за пределами их деревенского мира одни притеснители и враги. Привыкшие рубить голову курицам и запарывать свиней и не видящие особой разницы, чтобы зарезать и человека. Жадные, хитрые, расчетливые, вырываясь из тесноты своего деревенского мира, вы пускаетесь во все тяжкие. Вы созданы для того, чтобы разбойничать на больших дорогах и бить купцов по темечку. Не ты первый, Гордей. Не ты последний. Такова ваша порода.

Бекетов на это кивал и соглашался. К умствованиям и спорам он был не особо склонен. Но иногда не выдерживал и брякал что-то вроде:

– На крестьянине Русь стоит!

– На крестьянине?! – Тут Кугель впадал в экзальтацию и ажиотацию. – Эсер погибал, шел на каторгу, но делал революцию для тебя, крестьянин. Чтобы ты властвовал на своей земле. А ты при первой оказии пополз на карачках к большевикам, к новым хозяевам. И, раб по рождению и убеждению, лижешь им сапоги, показывая свою верность. Поэтому мне, крестьянин, тебя не жалко!

А Бекетов снова кивал. И внимательно разглядывал Кугеля, думая, что в чем-то тот прав. Но есть один вопрос. Крестьянин, каким бы ни был, но только он свой. Понятный, как башмак. А этот «ваше благородь» – фрукт оранжерейный, насквозь чужой. И его, если что, совсем и не жалко будет «микстурой» по темечку…