Беспощадная бойня Восточного фронта

Мы вынуждены были выносить весь этот ужас, и никто нами не интересовался. Все разговоры вра­щались вокруг вечной иллюзии о возвращении на родину и нашего отступления. Голод, мороз, нужда, безнадежность отравляли наше существование. Все были чрезмерно раздражены и страдали от болез­ней. Беспричинная вспыльчивость, ненависть, за­висть, а также драки и насмешки сводили на нет ос­таток товарищества. Но даже если бы никто больше не говорил о страхе близкой смерти, ее присутст­вие ощущалось постоянно. На мертвых мы, правда, уже не обращали внимания, их даже не закапывали, забирая шинели и перчатки у убитых.

Другие вещи уже не имели значения, деньги стали бессмысленными. Купюры скручивали на си­гареты или же делали ими ставки в азартных играх. А иногда просто выбрасывали. Некоторые делали долги, которые не смогли бы оплатить даже через год, да их никто и не требовал. Кусок хлеба был со­кровенной и неосуществимой мечтой. Однако все это еще можно было списать на войну. Забвение от грядущей смерти давала только безграничная меч­та о сне. Кое-кто уходил в себя, большинство же на­ходило выход в азартных играх, жестокости и нена­висти или занималось онанизмом. Такое обычно происходило между боями.

Как-то ночью я стоял на посту и смотрел на го­рящую вдали деревню. Туман покрывал заснежен­ную землю. Были видны залегшие в цепь русские у железнодорожной насыпи. Их силуэты на фоне по­лыхающего огня расплывались в тумане и темноте ночи. Я не мог объявить тревогу, ни начать стре­лять. Этот призрачный спектакль объявлял меня вне закона и делал безмолвным. И когда меня сменил другой часовой, русских уже не было видно.

Утром в первый день Рождества, как только рас­сеялась тьма, мы выступили. Шли, попутно поджи­гая дома в деревнях, мимо которых проходили, и взрывали печи. Мы получили приказ уничтожать все, чтобы наши преследователи не смогли найти себе приют. Мы повиновались, и даже радовались этому разрушению, считая, что освобождены во время адвента от покаяния за наши преступления. Женщины плакали, дети замерзали в снегу. Прокля­тия сопровождали нас. Но никто не обращал на это внимания. Когда нам выдали наконец сигареты, мы зажигали их о бревна тлеющих изб. Шли, тупо глядя вперед, держась за борта грузовиков с боеприпаса­ми от слабости, пока не добрались до Оринока, де­ревни близ Тима.

Новый год наступил. Время адвента продолжа­лось. Мы держались только на чувстве самосохра­нения. Только оно позволяло выносить бессонные ночи и жестокие морозы на марше. Я никогда не ощущал так сильно волю к жизни. А она напоминала танец на канате при постоянной готовности к смер­ти. Иногда, однако, я не в силах был сдержать ры­дания.

Новый год

Оринок под Тимом. В начале года нам пришлось испытать самые жестокие морозы за все время вой­ны. Мы были вынуждены сменять постовых каждые полчаса. Наш дом стоял на самой окраине дерев­ни, рядом с рекой. Перед нами раскинулась поляна со скудным кустарником. Ни днем ни ночью мы не могли спокойно уснуть из-за постоянных атак рус­ских. Солдат, который зарывался на позиции в коп­ну сена и засыпал, должен был предстать перед во­енным судом, или же его расстреливали на месте. Если же он не мог найти в темноте роту, которой следовало передать донесение, то ему тоже выно­сили смертный приговор за трусость, проявленную перед врагом. Не менее суровое наказание грозило тому, кто крал хлеб или другие продукты из солдат­ских пайков. Он тоже приговаривался к смерти. Это было критическое время. На ближних деревьях ви­сели военнопленные, повешенные по приказу для устрашения русских. Война стала безумием, в это время убивали всех, кого попало. Страх подавлял бунты.

Противник также не занимался пленными, а ес­ли и оставлял что-то после себя, то неотопленные, полуразрушенные хаты.

Само наше существование выносило приговор войне. И никакой Бог не заботился о нас. Два ча­са, которые нам отводили на сон, мы проводили, лежа на грязных печах. Вши заедали нас, вызывая различные болезни. Никто не оставался застрахо­ванным от пиодермии22 и воспаления лимфатиче­ских сосудов. Но только того, у кого уже началось воспаление надкостницы, отправляли в военный госпиталь. Гноящиеся, обмороженные люди едва двигались, и от жаркой печки издавали зловоние. Перевязочного материала не было. Рваную, загно­ившуюся повязку использовали по нескольку раз. Мазь, которая хоть как-то помогала, приходилось экономить. У некоторых больных черное мясо висе­ло лоскутами на ногах. Это было последствием об­морожения в дороге. Солдаты должны были идти, хотя часто кости у них проступали сквозь кожу. Они должны были занимать позиции с отмороженными ногами, обмотанными тряпками и мешковиной, и вести огонь по врагу.