Беспощадная бойня Восточного фронта

День за днем, ночь за ночью поезд мчался по белой заснеженной равнине. Брянск. Смоленск. Минск. Это были этапы на пути к родине. Мы выгру­зились в Острув-Мазовецке и прибыли в промежу­точный лазарет24. Там прошли дезинфекцию, вымы­лись, получили чистое белье и улеглись на кровати. Все. Теперь больше мы уже не будем мерзнуть и го­лодать на позициях. Можно было сколько угодно спать. Это не укладывалось в наших головах. Слов­но осуществились лучшие мечты. Ведь мы знали только землю, покрытую снегом и льдом. И испыты­вали перед ней постоянный страх. Тоска по родине нападала на нас. И в то же время, как это ни стран­но, мы хотели бы вернуться назад, в Россию. «Вне­запный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зим­ний ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жиз­нью. Мы боялись возвращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинственные опустошения в нашей душе». Я не мог заснуть и лежал, бодрствуя далеко за пол­ночь, слушая музыку по радио и вспоминая прошед­шие месяцы. Это было полугодие, которое казалось мне десятилетием. Снова мне предвиделся штурм Щигров и отступление из Валово, адвент и война в условиях жгучего мороза. Ночью я внезапно услы­шал после тихой джазовой музыки начало 1-й сона­ты Бетховена и, внимательно слушая эту торжест­венную мелодию, снова и снова вспоминал о той жизни, которая осталась за порогом войны.

Так проходило мое возвращение домой.

Но пока в моей жизни еще не было ощущения чего-либо стабильного. Я все еще находился на пу­ти из польской зимы и оттепели в раннюю весну своей родины. Из окна поезда, куда нас посадили, я видел леса и горы, которые любил, чувствовал за­пах пашни, аромат лугов и ощущал спокойствие ми­ра. Во Франкфурте-на-Майне закончилась моя по­ездка по чужим западным странам. Наконец-то я мог спать в своей кровати.

В Страстную пятницу я стал записывать первые впечатления от приключений в России. Однако я не мог найти им завершение. Но, как рассказчик, не видел пока другого пути, кроме самоубийства. Да, я прошел жизнь, в которой ничего не приобрел, но многое потерял. Но так мне предсказали звезды.

Снова и снова читал я свое страстное обвине­ние, и все же каждое слово казалось мне теперь ошибочным. В игре, иронии, ожесточении и безна­дежности еще раз открылась мне вся опасность войны. Однако я мог проклинать ее, ненавидеть и отрицать только в дороге. Я должен был снова учиться говорить «да» в своем абстрактном ниги­лизме. Иначе я не мог продолжать жить.

Войну можно было расценивать только так.

Она могла уничтожить человека, миллионы страдали и умирали. Ни захват территорий, ни кре­стовые походы ее не оправдывали. Это было пре­ступное безумие. Война открывала свои апокалип­сические черты. И в то же время в ней была какая-то космическая необходимость. Я испытал чувства величия и героизма, которые проявлялись даже в агонии наших солдат. Но здесь не имелись в виду ни товарищество, ни жертвенность, ни боевой дух, ни героизм и не исполнение долга. Нет. Каждый умирал тогда, когда это было ему предназначено, и кто имел право на собственную смерть. Если нахо­дились люди, которые стремились к смерти на вой­не, то, следовательно, война имела шанс на свое существование. На ней я испытывал как тоску по родине, так и магнитную силу притяжения к смерти на заснеженных просторах России.

Смерть была завершением всего, последним порогом жизни, концом всех разногласий, которые мало кто понимал, последней необходимостью. Возвращение домой было такой же необходимо­стью. Война потрясает или воодушевляет. Безбож­ник молится, верующий проклинает Бога, благочес­тивый углубляет доверие к нему. Он понимает войну как время собирать камни, идти к новой системе мира. Подобное происходило и со мной, хотя я и не понимал этого.

Это должно было так быть.

Я продолжал свое раздумье.

Камень, цветок и животное произошли на той же основе, что и человек. То же создание Бога, как и человек: таким образом, мировую войну можно расценить для человечества как землетрясение в горах, град, уничтожающий посевы, эпидемию у жи­вотных, различные трагические события, стихийное бедствие, космическое происшествие. Весы душ и

предметов пытались прийти в равновесие во вре­мена, в которые происходили войны.

И если все созданные мною изображения и мысли не давали ответа на то, что происходило в моей душе, то все равно в войне должен был быть какой-то смысл. Иначе я был бы потерян.