Беспощадная бойня Восточного фронта

мужали так, как подсказывала нам необходимость. Жернова страдания полировали неподдающийся кристалл, огонь войны очищал систему мира и бы­тия, а смерть вела в дорогу каждого из нас. Однако Бог всегда оставался с нами, как и наши звезды. Мы проживали жизнь так, как она нам подсказы­вала.

Теперь я был готов принять будущее как воскре­сение пред Рождеством. И я стал солдатом.

СОЛДАТ

Время приключений все же начиналось, хотя сначала война была только игрой. Летнее солнце, обожженные скалы и леса Эйфеля. Колосья и травы засыхали, луга пылали как огонь и покрывались пылью. Деревни и холмы мерцали в полуденном свете, пыль садилась на землю садов и мостовые улиц, гуляла по полигону Айзенборн4. Утренний туман покрывал ольху и листья берез на обочине дороги. Зной гнездился в хвойном лесу, и к вечеру тени деревьев падали далеко на землю. Не двигался ни единый стебелек, ни один листочек. Слышалось только стрекотание сверчков, испол­няющих на скрипке свою вечную музыку. Дышать становилось легко лишь тогда, когда наступала ноч­ная прохлада.

Я был уже в течение нескольких месяцев солда­том и надел на себя теперь маску воина с невозму­тимостью, горьким юмором и терпением. Я никогда не разделял представления о службе в армии и ее сущности так сильно, как теперь. И служил точно во сне. Неукоснительное исполнение приказов, тяготы службы не оставляли никакого следа в моей душе. Как лунатик, переносил я обучение, ходил строевым шагом, выполнял упражнения с винтовкой. Маши­нально изучал устройство пулемета и осваивал об­

служивание легкой противотанковой пушки. Такое абстрагирование от всего происходящего гасило во мне печаль и отчаяние, пустоту и страх, гнев и боль моих солдатских дней. Я не жалел своей уединенно­сти. Я любил ее, разве что заброшенность и беспо­мощность часто одолевали меня. По крайней мере, в душе я хотел оставаться таким же, как до моего призыва. Но это было нелегко. Все свои мысли я пытался отвлечь от предстоящего мне ужаса войны, но мне стоило большого труда преодолевать тяготы солдатской жизни. Однако я уходил в себя и как можно меньше вращался среди чужих людей. И все же старался не показываться каким-то чужаком в общей солдатской массе, разделяя образ жизни и сохраняя добрые отношения с моими невольными попутчиками. Я пытался сочетать в себе неизбеж­ное, стараясь не допускать однообразия будней в свое царство. Скоро я снова овладел уверенностью в себе и запасся необходимой иронией, чтобы без ущерба переносить солдатскую службу.

Я жил как во тьме. Всюду сидели на корточках привидения, и мои печальные размышления вызы­вали страх, разочарование и долгое страдание. Лучше всего было бы верить в счастливые сны, чем в те, что выражали неуверенность и сомнение. Без проблеска надежды я не мог жить. Все земное было вечным, лишь подвергнутым изменениями и пре­вратностями судьбы. Но в душе человека вечным не оставалось ничего. В своих снах я видел картины моего тайного становления, и если на несколько мгновений, как мне казалось, просыпался, то в этот момент подвергал себя внутренней ревизии. В дей­ствительности же я спал даже в этот краткий пери­од просветления, и все же все настоящее и благо­родное в этой жизни охватывало меня и волновало, наполняя какой-то могущественной силой и восхи­щением. Таким образом, я вновь возвращался к прошлому, к тому человеку, свободному от сомне­ний, которым я был перед войной. Все отступало перед этим возвращением к прошлому, даже если я уже не был в состоянии найти к нему дорогу. Иногда мне казалось, что я снова.могу вернуться к той, мо­ей собственной, жизни, такой, которая нравилась мне. И тогда я довольствовался маленькими радо­стями солдатской жизни, книге, бокалу вина, заду­шевной музыке и теплому вечеру в Эйфеле. Мне ка­залось, что жизнь моя складывается зачастую луч­ше, чем я ожидал, и спокойствие снова и снова возвращалось ко мне.

Жизнь в казарме и нездоровая обстановка на полигоне казались мне хуже войны. Школа жизни оказалась более серьезной, чем та, что была пред­начертана мне Богом. Металл, который выплавлял­ся из руды молодости, становился сталью, а я ис­полнял при этом роль наковальни. Моя рота стано­вилась боевым единством, а я в ней всего лишь песчинкой, вкрапленной в тело машины и лишь спо­собной бороться, нуждаться, выносить трудности и атаковать. А также послушно страдать, повиновать­ся и готовиться умирать для войны. Таким образом, пушечное мясо получало последнюю шлифовку. Ма­териал принимал его форму, а я все точнее и мас­терски примеривал на себя маску солдата. Я играл на этой большой сцене моей судьбы в отсутствие зрителей свою роль приспособленца к новой форме жизни. Птица Феникс сгорала, и я подбирал ее по­терянные перья. У меня было слишком много вре­мени на раздумья, и все существование проходило где-то внутри, а не на фоне происходящих событий. Но по мере того как железо ковалось, многое стало меняться. Я стал солдатом.