Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

Как комплектуется эта армия, можно видеть из любопытной однодневной переписки, произведенной в одном из уфимских приемников. Оказалось, что из начального числа в 1.054 беспризорных детей приемника 124 были местные жители, 201 привезены из уезда и брошены родителями, 395 пришли в город пешком и 394 прибыли поездом.

Графа «брошенные родителями» занимает вообще заметное место в скорбной летописи детского голодания (и беспризорности). Иногда родители открыто подбрасывают детей в учреждения, заявляя: «делайте с ребенком что хотите» – иногда же, гораздо чаще, делают это тайком. Часто матери при этом обманывают детей, уходя якобы на время и бросая их на произвол судьбы, иногда даже отбирая при этом у маленьких все платье и оставляя их в лохмотьях. […]

Детей то подбрасывают на большой дороге – даже зимой, – то, уходя собирать милостыню, бросают детей в нетопленой избе, где потом находят их замершими, то убивают детей, чтобы избавить их от мук голода. Были даже случаи, когда родители зарывали своих обессиленных голодом крошек живыми в снегу, на берегу реки[80].

Дети, брошенные родителями или бежавшие в города, как уже отмечалось, не могли сказать, откуда они родом, часто знали только свое имя или говорили, что не знают, опасаясь, что их отправят обратно в семью. Многие были неграмотны, говорили не на русском, а на своем родном языке – одном из многочисленных языков народов России. Когда они понимали, что приемник-распределитель и детский дом – совсем не то прекрасное место, каким они себе его представляли, они бежали и оттуда. Нередко дети, возвращенные домой из московских приютов, снова убегали и собирались в группы на московских вокзалах. Был какой-то постоянный круговорот: из деревни в город, из приюта на улицу, и наоборот. Если учесть, что в этот круговорот были вовлечены сотни тысяч детей и подростков, становится понятно, что контроль и забота о них были поистине титанической задачей, выходящей далеко за рамки имеющихся скудных ресурсов молодого Советского государства. Где взять для всех одежду, обувь, кровати, одеяла, хлеб и молоко, когда в каждом крупном городе были десятки тысяч беспризорных? К примеру, в Челябинске их насчитывалось 48 000, в Оренбурге – 55 000, в Симбирске (с 1924 года переименован в Ульяновск) – 36 000, в Уфе – 50 000–60 000 и т. д.[81]

Случалось и так, что семья не радовалась возвращению ребенка, поскольку им самим нечего было есть, и тогда мучения начинались по новой: дети – к тому времени подростки, имевшие опыт жизни в городе, на вокзале, в приемнике-распределителе – снова садились на поезд и возвращались в беспризорную жизнь, при этом они часто становились легкой добычей преступного мира и, как следствие, неизбежно оказывались в тюрьмах и лагерях.

В Москву!

Приехав в Москву, беспризорники сталкивались с обманутыми надеждами и искали пристанища в других городах, но, убедившись, что и там не лучше, возвращались в столицу. Ася Калинина отмечала в своем докладе, что любимым местом для них оставалась Москва. А в годы НЭПа в этом мегаполисе, вернувшемся к бурной экономической и торговой жизни, наличие беспризорных казалось нелепым парадоксом. Этот парадокс язвительно высмеивает Михаил Булгаков в рассказе, датированном январем 1923 года: на Тверской улице, в центре Москвы, ошеломленные граждане, раскрыв рты, идут за мальчиком и дивятся на него, как на доселе невиданное чудо: у него на животе не было лотка со сладостями и папиросами, он не дрался со сверстниками, не курил, не ругался скверными словами и был прилично одет. Это был какой-то «сверхъестественный мальчик»: