Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

– Здравствуй, Майский Цветок, – проговорил Амелька.

– Здравствуй, – послышался женский голос.

При свете стоявшего на ящике застекленного фонарика Филька разглядел: дощатые нары, на нарах – прикрытая ветошью солома, на соломе – маленькая женщина, она кормила грудью ребенка.

– Вот тебе, Майский Цветок, сиська резиновая для парнишки, вот сливы, вот пряники. А это вот конь ему и кукла.

– Спасибо, – ответила женщина, – спасибо. Вон на ящике, видишь; мне много натащили всего. Вон вина красного бутылка. Да я не пью. Пейте.

Амелька спросил женщину:

– А где твоя лисья шуба? Покажи новенькому свою лисью шубу.

– А нешто не видишь? Вон висит.

Амелька, конечно, видел. Он снял шубу и подал ее Фильке.

– Подивись. Краденая, конечно. По-нашему – темная.

Филька пощупал потертую одежину, сказал:

– Бархат, надо быть. Вот так шуба!

Амелька самодовольно засопел, повесил шубу и с хвастливостью добавил:

– У нас все роскошно. Не иначе.

Филькины глаза привыкли к полумраку. Он внимательно рассмотрел женщину. Она лежала в синеньком ситцевом платье, в лакированных, больших, не по ноге башмаках и с браслеткой на худой, как палочка, руке. Она показалась Фильке подростком, с желтым худощавым лицом, – правда, приятным и ласковым. Хороши задумчивые темные глаза ее: в них была и непонятная скорбь, и что-то детское, обиженное, такое знакомое Фильке. Она глядела новичку в лицо, пытаясь приветствовать его улыбкой и не умела этого сделать.

– Который же год тебе? – несмело спросил Филька.

Она молчала. За нее ответил Амелька:

– Ей скоро четырнадцать. А вот могла все-таки раздвоиться, дитю родить. Три недели тому назад[164].

Майский Цветок хотела сделать аборт, но ребята ее отговорили: позвали повитуху, родился ребенок. Но обоих ждала незавидная судьба. Холодным осенним утром их нашли в палатке мертвыми.

Становилось светло. По бледному небу куда-то спешили заблудившиеся трепаные обрывки октябрьских туч.

Природа печальная и блеклая. Унылая поляна, полуобнаженные деревья и кусты. Угрюмая, чужая, злобная река, и за рекой – побуревшие, однообразные степи.

«Все цветки облетели, отцвели, – какой-то скрытной глубиной сокрушенно подумал Филька. – И Майский Цветок отцвел»[165].

Среди беспризорных нередко случалось, что девушка оказывалась беременной, не зная, кто отец ребенка (ровесник? взрослый?). Хотя аборты были легализованы в ноябре 1920 года (запрет был вновь введен в июне 1936-го), в рассказах о беспризорниках часто встречается, что девушки сами хотели детей и в случае беременности не помышляли об аборте, даже если бы потом пришлось отдать ребенка в приют. Ситуация переживалась с каким-то внутренним надрывом, как у Зины в романе-автобиографии Воинова.