Бессердечная Аманда

Она звонит утром и говорит, что не может прийти, потому что у ребенка температура. Потом рассказывает, что того молодого человека из церковной общины судили и приговорили к семи месяцам лишения свободы. По статье «скопление лиц в публичном месте с целью совершения противозаконных действий». Мы договариваемся, что она сообщит мне, когда сын поправится.

В редакции меня ожидает удар дубиной по голове: я узнаю, что мой контракт не будет продлен, следующей весной мне придется вернуться в Гамбург. Заявление с просьбой продлить контракт я подал еще до того, как познакомился с Амандой, и получение согласия руководства компании мне казалось простой формальностью, начальство было мной довольно. Я думал остаться подольше, потому что мне не хотелось возвращаться на север, но не очень огорчился бы и в случае отказа. А теперь это вдруг стало потрясением. Я утешаю себя тем, что впереди еще целый год, чтобы найти выход; может, через год я уже буду не нужен Аманде. И все же меня убивает мысль о том, что впереди неизбежный конец.

Мой шеф, заведующий редакцией, приветливый пожилой человек, который по мере приближения пенсионного возраста говорит все более открыто и просто, объясняет мне причину такого решения начальства. В свое время меня прислали сюда в качестве социал — демократически настроенного корреспондента, хотя я никогда не состоял ни в какой партии; по каким-то причинам считалось, что я симпатизирую им. Теперь у власти правые, и они заново распределяют все имеющиеся посты и вакансии из страха, что после следующих выборов им это уже не удастся. И все это за мой счет: у германской политики нет более важных задач, как разрушать мою личную жизнь.

Хватит ли у меня смелости когда-нибудь сказать ей: Аманда, поехали со мной на Запад? В лучшем случае она спросит, как я это себе представляю, и я отвечу: деньги решают многие проблемы, тебе стоит только сказать «да». Насколько проще было бы оставить все без изменения — Хэтманн в своей квартире, мы в моей; скольких хлопот можно было бы избежать! Я попытаюсь все-таки продлить контракт, в конце концов, я могу сыграть и роль консервативно настроенного журналиста, как сейчас играю роль социал-демократа; от этого не умирают. Конечно, смена вывески, переезд из одной кожи в другую — не мед, но это невысокая цена за близость Аманды. Все равно через сто лет люди будут хвататься за голову, читая о том, насколько всерьез когда-то относились к разнице между этими двумя партиями. Что же нам делать, Аманда?

8 февраля

Ребенок поправился и опять ходит в школу; мы вновь можем видеться. Ее меховая куртка действует мне на нервы. Я говорю ей, что она выглядит в ней как участница конкурса на лучшую меховую куртку. В ту же секунду я с ужасом думаю: что ты делаешь, идиот! Я не хочу ее обидеть. Но она не обижается. С улыбкой вешая куртку на вешалку, она спрашивает, не рановато ли у меня появились первые симптомы ревности. Я говорю: ничуть. Мы не виделись больше недели. Меня даже самого удивляет та нежность, с которой я целую ее, я никогда не считал себя ласковым человеком, пока не встретил Аманду.

Она принесла с собой кастрюлю голубцов — у меня никогда нет ничего приличного поесть, говорит она. Голубцы ей пришлось вытащить из квартиры контрабандным путем, из-под носа у Хэтманна. Мне все это кажется своеобразной оргией близости и доверия друг к другу. Я уже сейчас знаю, что никакие голубцы из прошлой жизни не сравнятся с этими. Однако обедать нам еще рано, у нас есть другие дела.

Потом, когда дело наконец дошло до еды, среди моих продовольственных запасов не оказалось даже картошки, а от макарон в качестве гарнира Аманда отказалась. Пришлось ограничиться хлебом. Моя кладовая выглядит так, как будто я участвую в конкурсе на самую бедную кладовую, говорит она. Мне нравится, что с ней надо держать ухо востро; это требует от меня определенной боевой готовности души.

Благодаря Аманде, я сам себе в ее присутствии нравлюсь больше, чем обычно. Это, впрочем, нетрудно, но до нее это еще не удавалось никому, если не считать одной моей учительницы, которая время от времени высмеивала меня перед всем классом, потому что я был ее любимым учеником.

Когда я, не успев еще как следует проглотить последний голубец, опять пытаюсь затащить ее в постель, она спрашивает: неужели у меня нет ничего другого на десерт? Я откапываю какую-ту занюханную банку вишневого компота, и она с удовлетворением кивает: ну вот, видишь! Открывая банку, я обливаю свои белые трусы вишневым соком. Она смеется и выходит из кухни; я думал, для того, чтобы принести мне другие. Но через пару секунд она появляется на пороге с моим поляроидом и фотографирует меня в окровавленных трусах. Мне удается отнять у нее снимок только после ожесточенной рукопашной схватки, после того, как я пообещал не уничтожать его.