Бессмертие

— Подумайте, — сказал на прощанье Трошин, — если захочется что-нибудь сообщить, приходите в милицию, в сельсовет. Никогда не поздно раскаяться, аллах так учит! Но, конечно, сами понимаете, лучше пораньше. Удивительно верная пословица есть у вашего народа: «Запоздалое сожаление — твой враг». А у меня — дружеский совет: «Не проглатывайте правду». Докопаемся — и вас тогда заденем. А зачем? Можем обойтись без этого.

Обе жительницы дома, к которым он обращался, не смотрели на него. И он положил на низкий столик посередине веранды — тот самый, с которого Шерходжа вчера ел плов, вспомнила Дильдор и как бы увидела и жирные пальцы брата, и рисинки на его губах, и патлатую гриву над плечами — листок с актом обыска и попросил:

— Подпишите.

Фатиме-биби и Дильдор пришлось пошевелиться, приложить к бумаге пальцы, помазанные химическим карандашом, а Масуд и Кадыр-ака подписались.

— Нам, наверно, пора, — напомнил Масуд, — в школу.

— Да, ступайте, ступайте, — отпустил их Алексей Петрович, не скрывая своего плохого настроения, потому что обыск, в общем-то, был бесплодным, если не считать старой коробки иностранного образца, пустой и мало что говорившей, — звоните на урок, а я еще по саду поброжу…

Окаменевшая Фатима-биби думала о своем: «Сколько раз я просила непутевого сына, чтобы он не оставлял в моем сундуке эти вещи, возмущающие покой. О боже! За что мне это на старости лет? Думала, вчера он все забрал, все унес, сам заволновался, что с обыском могут прийти. Он умный. Считала, в сундуке один ящик, а оказалось — два. Правда, тот был с патронами, слава богу, что сын унес, новее равно — проклятье!» Думала и Дильдор: «Если бы я сказала им, что вчера видела брата, то совесть моя была бы чистой. Но тогда родные отказались бы от меня за то, что я выдала Шерходжу! Как же совесть разделить между всеми? Совесть не делится…»

— Почему вы сказали им неправду, мама?

— Что-о-о? — Лицо Фатимы-биби исказилось хуже, чем от удара. — Какой правды ты хочешь?

— Шерходжа… — начала она, надеясь узнать у мамы, чего боится брат, откуда явился и куда делся, но мать не дала ей говорить, мать заверещала, схватившись рукой за горло:

— Иди, расскажи им правду! Брата предай, чтобы он кончил жизнь в тюрьме. Иди! Меня тоже раньше времени отправь на тот свет. Понравишься голодранцам. Иди!

Она словно бы проклинала ее, грозила так, будто Дильдор уже выдала брата. И Дильдор не выдержала, сбежала с веранды, спряталась под кроной соседнего ореха и прижалась к нему головой, только и осталось довериться молчаливому дереву. Она обхватила щеки ладонями и снова плакала, когда услышала за спиной чьи-то осторожные шаги. Они замерли, и Дильдор подумала, что тот самый любопытный русский, что пошел побродить по саду, как будто это был его сад, сейчас будет о чем-то спрашивать, но она ничего не скажет, она сожмет зубы вот так и встретит все его вопросы усмешкой.

Она оглянулась и вправду онемела — перед ней стоял Масуд. Дильдор прижалась к стволу. А он потупился.

— Я вернулся… сказать вам… сегодня мы занятия начинаем… Приходите!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Чем дольше тянулся допрос, тем дальше уводил Алексея Петровича от истины Нормат, с виду казавшийся простаком и недотепой. Он размахивал руками, фыркал, невпопад восклицал ругательства, обращался к забавным воспоминаниям и кишлачным случаям и с ним, и с другими, каждый раз ожидая, что его перебьют, но Трошин недаром слыл таким терпеливым. Он выслушивал Нормата, кажется, даже с вниманием и интересом, давая ему выкипеть, истощиться, и задавал свой вопрос, каждый раз возвращая «недотепу» к событиям вчерашнего дня.

Оба устали, но Нормат крепко держался своего, повторяя: да, он хотел убить Кариму и готов понести за это наказание. И вновь рассказывал, как он выдернул нож из ножен на поясном платке, как она открыла калитку. Ах, если б это повторить! Он бы прицелился лучше… Но — промахнулся. Вот единственное, о чем он жалеет. Поверите, дорогой? Если бы еще раз… За что он хотел ее убить? Как же! Карима — его родственница, дочь его тетушки. И — подумать только, чего натворила! Ей так улыбнулось счастье! Стала женой Нарходжабая, достатка хлебнула, ну, дура, живи и радуйся. Не оценила, не поняла — ее дело. Однако если уж к другому тебя потянуло, тварь, так сначала хоть разведись, не нарушай религиозной клятвы, закона! А она? Забыла, что ее мулла венчал? Легла в постель Исака… Что за это? Смерть. Ведь если советский закон кто нарушит — тоже не щадят.

Он, Нормат, мужчина — молодой и сильный, на него пал этот долг в роду — расправиться с блудницей, со всего рода смыть позор. Новые законы? В сельсовете ее развели и записали с Исаком? Может быть. Он не знает… Он знает один закон — мулла венчал. А ты сбежала? Смерть! По шариату так. Больше он ничего знать не хочет…