Бессмертники — цветы вечности

— Кто я и что я, братишка, кому знать надо, знают. Дело не во мне, а в том, что все мы члены одной партии одной организации, товарищи по борьбе. Вот по праву этого товарищества и судим мы друг друга и себя, И за доброе, и за дурное. Сегодня твоего командира Гузакова, завтра меня. Если, конечно, натворю чего.

Не найдясь, что ответить, Мызгин опять сел, но сдавать своих позиций не думал.

— Все равно за такое не судят. И без жертв революции не сделаешь, невозможно такое. Или сам ты по-другому на это смотришь, не из меньшевиков ли будешь в таком случае?

Петру совсем не хотелось ссоры, и он сказал примирительно:

— О революции мы еще потолкуем, братишка, а сейчас давай лучше подумаем, как помочь твоим товарищам. Гузаков, говоришь, скрылся, а где, знаешь?

Иван обвел всех недоверчивым настороженным взглядом и по-детски набычился.

— А зачем это тебе? Чтоб судить?

— Суд — дело совета. А мне приказано помочь ему уйти от полиции. Как думаешь, деньги и добрая липа у него имеются?

— Ничего у него нет, а где он, все одно не скажу, — уперся Иван. — Вы бы для начала лучше Чевардину помогли. Ему это нужнее, да и искать нечего — тюремную больницу, чай, видеть приходилось?

— Что еще известно о нем?

— Так ведь раненый он. Пулю, говорят, вынули, рану малость подлечили… Скоро опять в тюрьму, а там — суд, петля, и нет нашего Алешки.

— Суд… петля… — непроизвольно повторил Литвинцев. — Это они могут… На это они быстры… На это они мастера…

От Калининых он отправился на городскую окраину, где, по словам товарищей, как раз и располагалась больница уфимской тюрьмы. Бывать там прежде ему не приходилось, а теперь это было просто необходимо. В голове его уже зрел дерзкий план. Но сначала нужно все увидеть самому. Непременно самому!..

Придумав какое-то поручение и отослав с ним Давлета, он остался один. Одному в таких случаях лучше: никто не мешает думать, да и внимания меньше привлекаешь. А ему пока — только посмотреть… Только посмотреть…

Миновав центральные улицы, Литвинцев вышел на окраину. Шел медленно, не мешая вариться и крепнуть возникшим в его голове мыслям и в то же время внимательно присматриваясь к новому району. О больнице никого не расспрашивал, нашел сам. Так же, не торопясь, обошел вокруг по одной улочке, затем по другой. Присмотрелся к забору, старый, гнилой, оторвать несколько досок большого труда не составит. Но если бы все дело было только в нем! Больница-то тюремная, значит, есть и охрана. Вон у наглухо закрытых ворот маячит приметная фигура в длинной темной шинели. У входа в лечебный корпус — еще одна. По всему, не пустует и караулка. А в самой больнице должны быть и стражники. Сколько их?

Присев на лавочке у ближайшего к больнице дома, Литвинцев закурил. Курил он тоже медленно, не спеша, ничем не выдавая своего интереса к тюремному объекту, но цепкий, мимолетно брошенный взгляд его подмечал все, что там происходило Вот часовой внешней охраны, оставив свое место у ворот, лениво побрел вдоль забора. Саженей пятьдесят в одну сторону, столько же — в другую. В ворота за это малое время не проникнуть, да и забор тут разбирать рисково. Значит, подходить нужно с тыльной стороны, через заросшие бурьяном задворки, куда ни одна «синяя крыса» не сунется, особенно в ночное время. Или как раз на ночь там и выставляется дополнительный дозор?

Литвинцев курил, мурлыкал себе под нос полузабытую матросскую песенку и продолжал наблюдать. Главное тут — не забор, не ворота, а лечебный корпус Строение деревянное, одноэтажное, палат на восемь с большими закрашенными понизу окнами. На окнах решетки. За решетками — стекла. Стекло еще можно снять, а вот решетку? Если прутья тонкие, их легче срезать специальными саперными кусачками. А если в палец, что тогда?

Теперь все мысли Петра крутились вокруг этих решеток. Какие они? Издалека не разглядеть, через забор на виду у стражи не полезешь: А побывать там просто необходимо. И не обязательно ему самому, завтра кто-нибудь из «родственников» понесет больному Чевардину передачу и все разглядит как следует. Тогда все станет ясно. Тогда останется только решить.

Петр уже собрался было уходить, но тут на лавку рядом с ним тяжело плюхнулся незнакомый крепко подвыпивший дядька. В руках у дядьки была старая замызганная сумка, из которой во все стороны торчали мотки медного электрического провода, концы железных монтерских кошек для лазания по столбам и разные инструменты. Довершала картину небрежно заткнутая бумажной пробкой бутылка. Пьяный пытался вытащить ее из сумки, но сумка сползла с колен на землю, бутылка путалась в проволоке, и у него ничего не выходило.

«Электромонтер, — понял Литвинцев, — можно даже сказать — товарищ по профессии… Я ведь тоже не на всю жизнь в подпольщиках, — доводилось и электричеством заниматься…»

Ему стало жаль бедолагу.

— Где так наклюкался, кореш? Как теперь на столбы полезешь?

Пьяный словно тут только и увидел его. А, увидев, расплылся в такой счастливой улыбке, точно встретил самого дорогого друга.

— Этта харашо, што ты… Вместях мы этта дела… а потом… хушь ко мне, хушь в трактир…