Бессонница

– Нет, сэр! – сказала она, сделав невинные глаза. – Я тоже им так сказала, но они мне быстренько все разъяснили. Нет, Ральф, Ривервью-Эстейтс – это кондоминиум для общественно-активных граждан старшего возраста! И когда Гарольд это сказал, я сказала: «Да неужели?! Тогда послушай: можно, конечно, взять вишневый пирожок из «Макдоналдса», положить его на серебряное блюдо и назвать все это французским тортом, но он как был пирожком из «Макдоналдса», так им и останется, насколько я понимаю». И когда я это сказала, Гарольд начал шипеть и кипеть, а Джен лишь улыбнулась мне этой своей гаденькой сладкой улыбочкой. Она ее бережет специально для таких случаев, наверное, потому что знает, как меня это бесит. В общем, она улыбается и говорит: «Но вы все равно посмотрите брошюры, мама Луиза. Вас это не затруднит, а мы ради этого брали отгул на работе и ехали сюда. Все же не ближний свет».

– Да, как будто Дерри – это центр Африки, – пробормотал Ральф.

Луиза взяла его руку и сказала фразу, от которой его опять разобрал смех:

– Да, для нее это именно центр Африки!

– А когда ты узнала, что Литчфилд проболтался: до или после того? – спросил Ральф, он специально использовал то же слово, что до этого произнесла Луиза. Ему показалось, что для этой ситуации оно подходит как нельзя лучше. «Нарушил профессиональную тайну» было бы слишком вычурно для того, что он сделал. Все было гораздо проще: Литчфилд именно проболтался, потому что он просто трепло.

– После. Я подумала, что с меня действительно не убудет, если я просмотрю эти брошюры, в конце концов они проехали сорок миль, чтобы мне их показать. Вот я их и смотрела, пока они ели, что я наготовила – съели все, подчистую, между прочим, – и пили кофе. То еще местечко, этот Ривервью. У них там медицинская обслуга дежурит 24 часа в сутки. Собственная кухня. Когда ты к ним вселяешься, тебя обследуют и решают, что тебе можно кушать, а что нельзя. Какие-то Красные диеты, Синие диеты, Зеленые диеты и даже Желтые. Там были еще какие-то цвета, я всего не запомнила. А-а, да: желтая – для диабетиков, синяя – для людей с избыточным весом.

Ральф задумался о сбалансированном трехразовом питании на всю оставшуюся жизнь – никаких больше пицц с острым соусом от Гамбино, никаких сандвичей из «Кофейника», никаких чизбургеров из «Мексико Милт» – и решил, что подобная перспектива его не прельщает.

– А еще, – чуть ли не радостно добавила Луиза, – у них там какая-то пневмотрубосистема, которая доставляет таблетки прямо на кухню. Гениальное изобретение, правда, Ральф?

– Нет, не правда, – мрачно отозвался он.

– Нет-нет, правда. Это гениально. Это технология будущего. Там еще есть компьютер, который за всем следит, и у него точно нет никакой заторможенности когнитивных способностей. Еще у них есть специальный автобус, который дважды в неделю возит тамошних обитателей на всякие там экскурсии и за покупками, потому что водить машину им запрещено.

– А вот это действительно гениально, – усмехнулся Ральф, слегка сжав ее руку. – Несколько пьяных в субботу вечером отдыхают в сравнении с каким-нибудь старым хрычом с заторможенной когнитивной способностью за рулем старого дребезжащего «бьюика».

Она даже не улыбнулась, хотя он очень хотел ее рассмешить.

– А фотографии там… от этих картинок мне вообще стало не по себе. Старушки, играющие в канасту. Старички, кидающие подкову. И все вместе в большой, обитой сосновыми досками комнате отдыха, которая у них там называется Ривер-Холл. Какое замечательное название, правда, Ральф? Ривер-Холл.

– Да нормальное вроде название. Речной зал.

– Ага, звучит, как название таинственной комнаты в заколдованном сказочном замке. Но я бывала в гостях у своей подруги в «Земляничных полянах» – это дом престарелых в Скоухегане, – я знаю, что собой представляют эти комнаты отдыха, как бы их ни называли. Везде одно и то же: настольные игры в углу, паззлы, в которых обязательно не хватает пяти или шести кусочков, телевизор с неизменными мыльными операми. Всегда только мыльные оперы, и никаких тебе фильмов, где красивые молодые люди срывают с себя красивую одежду и катаются по полу в страстных объятиях. В таких комнатах всегда пахнет мастикой… и мочой… и дешевенькими акварельными красками в таких длинных жестяных коробочках… и отчаянием.

Луиза внимательно посмотрела на Ральфа.

– Мне только шестьдесят восемь, Ральф. Я знаю, что для нашего фонтанирующего молодостью бодрого доктора это слишком много, но для меня это вполне нормально, моей маме было девяносто два, когда она умерла – это было в прошлом году. А отец умер в восемьдесят шесть. В нашей семьей умереть в восемьдесят лет – это считается рано… и если мне предстоит провести еще девятнадцать лет жизни в месте, где обед объявляют по матюгальнику, я просто сойду с ума.

– Я бы тоже не выдержал.