Бестиарий

– Ребятки, а как фамилия, за кого голосовать-то? – окликнула она нас на лестнице, уже почти закрыв дверь с торчащим из-под рваной обивки желтым поролоном.

– Сабор, – крикнул я.

– Надо записать, – сказала она себе и захлопнула со скрипом дверь.

– Ну и вонища у этих трупов! – скривился Молль.

А я почему-то первый раз в жизни испытал к старикашкам жалость, а не отвращение.

Мы звоним в обшарпанную дверь с пятью отпечатками предыдущих замков. Нынешний приделан кое-как. Один шуруп разболтался так, что, когда с той стороны стали открывать, шуруп задергался в экстазе, но так и не освободился, не вырвался. В дверном проеме в клубах кислого воздуха в синих трениках с отвислыми коленками и в грязной белой майке босиком стояло обильно волосатое чудовище со сросшимися бровями. В темноте коридора его глаза светились. Горбатый нос и грива свалявшейся шерсти на голове. Оно молчало.

– Здравствуйте, мы собираем подписи за кандидата в депутаты от вашего округа Сабора. Вы готовы подписать? – сказал я скороговоркой.

Оно кивнуло и потянулось к листкам.

– Нужен паспорт, – сказал Молль.

Чудовище кивнуло и показало волосатой рукой в комнату, как бы приглашая нас внутрь. Комната метров двадцать. Одна створка оконной рамы затянута полиэтиленовой пленкой. При дневном свете чудовище выглядело чучелом, шерсть покрывала его кусками, как будто приклеенная, а местами оторванная. Дождавшись, когда мы зайдем, чучело исчезло в боковой двери. Мы огляделись. Вдоль стен стояла старая советская мебель, но вида такого, как будто ее разломали, а потом пьяный мастер собрал ее вновь. Обои на стенах были как в спальне моей мамы и все в следах глубоких длинных царапин, как если бы тут играл тигр. И мебель, и стены были увешаны в большом количестве порнопостерами. Некоторые из дешевых тогдашних изданий, но некоторые удивили меня (и даже заставили завидовать) своей натуральностью и развратной откровенностью. Стопки наших и иностранных порножурналов лежали везде: в заляпанных стеклянных внутренностях серванта, на грязном рваном диване, на замызганном табурете посередине комнаты.

– Ни хера себе! – впечатлился, ухмыльнувшись, Молль.

Я тоже хмыкнул. Если бы мы были поодиночке, я думаю, что каждый из нас двоих притырил бы глянцевое издание с заграничными сочными тетками. Они глядели на нас изо всех углов своими распахнутыми женскими внутренностями. А там, за маленькой дверцей без ручки, чучело что-то громко бормотало, со злостью двигая какие-то предметы. Наконец оно вышло оттуда. Вид оно имело возбужденный, в клочковатой бороде, покрывающей почти всю рожу, было много мелкого мусора. Глаза выкатились, от натуги капилляров они блестели красным. Он протянул паспорт. Документ был покалечен. Он явно пережил пожар. Обложка сгорела почти полностью, уголки страниц тоже пострадали. Потом его, наверное, спасали водой. Листочки с советским гербом покорежились, буквы от ужаса растеклись чернильными кляксами. Но Ф.И.О. прочитать было можно. Владимир Наумович Фрадкин – так звали этого человека. Пока мы переписывали его данные, он начал проявлять беспокойство, он мотал головой, поднимал с размахом руки вверх и утробно хрипел.

– Владимир Наумович, распишитесь, пожалуйста, – предложил я, закончив заполнение бланка.

Он выхватил у меня ручку, тихо завыл и поставил резко и размашисто великолепную закорючку. И тут же стал напирать на нас, выдавливая в коридор. Я еле успел собрать листы. Лицо его дергалось. И тут я заметил, что у него началась эрекция, треники натянуло каким-то невероятным размером. Мы выскочили на лестницу. Захлопывая за нами дверь, он одной рукой уже залез в штаны.

– Офигеть! Офигеть! – Молль явно был удивлен.

– Да уж! – У меня тоже не было слов.

Чем дольше мы занимались сбором подписей, тем удивительнее становилось для меня разделение вроде бы одних и тех же людей. Если те, на улице, как были врагами, так и остались, то эти, в своих квартирах, пускающие нас в свое личное пространство, казались мне чуть ли не семьей. Корявой, но семьей. И вот я уже чиню дверной звонок двум теткам, пожилой и чуть пожилой.

– Вот хорошо, а то мужиков-то у нас нет, – говорит пожилая и чешет бок через халат.

Чуть пожилая лет сорока, наверное, хотя у русской женщины трудно определить возраст. Все зависит от условий содержания. Может, ей тридцать и она плохо сохранилась, а может, сорок пять, тогда ничего. Она стоит, прислонившись к косяку, то и дело поправляя помятую в подушках прическу и теребя на крупной груди пуговицу халата.

– А мы спали, вы стучите, а нам и не слышно! – говорит она, улыбаясь и облизывая губы.

Звонок предложил починить я.

– Вот и хорошо, вы нам звонок, а мы вам подписи! – говорит чуть пожилая и как-то странно звучит ее это «под-пи-и-си-и».

– Мама, несите же паспорта! – говорит она как-то надрывно, когда я заканчиваю.