Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Воссоздание Ледяного дома породило поле для реакций еще более разнообразных и бурных. Я обменялась несколькими электронными письмами с главным редактором журнала «Православный Санкт-Петербург», который счел этот проект зловещей реабилитацией моды на «шутовские свадьбы», «сознательным высмеиванием таинства брака», что изобрел «протестант Петр I». (Петр не был на самом деле протестантом, но славянофилы иногда его так называют, чтобы оскорбить.) Редактора особенно возмущали свадьбы, намеченные на Валентинов день – «день памяти католического святого», – а также тот факт, что дата открытия дворца, 6 февраля, совпала с днем святой Ксении Петербуржской.

«Почему в Москве так широко отмечают день святого Патрика, – вопрошал он, – в то время как в Шотландии никто даже слова не слышал о Блаженной Ксении?» На следующий день я получила сообщение: «Святой Патрик был по крови ирландец, а не шотландец. Прошу прощения»[20].

Ксения, которая, как полагают, родилась в 1730 году, овдовела в двадцать шесть лет, лишилась от горя рассудка, раздала все вещи бедным, оделась в мужнино, забыла свое имя, назвалась именем супруга, Андреем Федоровичем, и получила известность как юродивая и ясновидящая. С точки зрения пиара трудно было бы придумать святую, более неудобную для Анны Иоанновны (будь она жива), чем Ксения: одна из этих двух вдов отреклась от всего мирского и стала покровительницей брака, а другая развлекала всю Европу экстравагантными брачными фарсами.

Следующим утром мы с Любой некоторое время посвятили опросу посетителей дворца. Женщина средних лет по имени Тамара Малиновская – я в жизни не видела такой огромной шубы – сказала, что приходит в четвертый раз.

– Не могу оторваться, – говорила она, оглядываясь по сторонам, вытаращив ошарашенные глаза.

– Вы вспоминаете здесь о Лажечникове?

– Хм… Лажечникова, конечно, читала, было очень интересно, – задумчиво произнесла Малиновская. – Но, по правде говоря, не могу сказать, что часто вспоминаю.

Еще мы поговорили с блокадником Валерием Дунаевым, не по сезону одетым в легкую шерстяную куртку и с большим фотоаппаратом на шее.

– Я фотограф-любитель, – сказал он, наклонившись к нам и выпустив облако алкогольных паров. Это его второе посещение дворца. Фотографии первого визита он уже отпечатал и пригласил нас в гости взглянуть на них.

– Спасибо, вы очень любезны, – ответила я. – Вы вспоминаете здесь о Лажечникове?

Дунаев откинул голову назад и, пошатнувшись, вытянул руку, чтобы опереться о приставной столик изо льда.

– Я вспоминаю здесь о многих, многих вещах…

Следующие несколько дней мы носились по Петербургу, чтобы повидаться с двумя категориями людей: историки и социологи, друзья Гриши Фрейдина, и люди за семьдесят пять, друзья Любы, которая пользовалась немалой популярностью у старшего поколения.

Что объединяло представителей обеих групп, так это отсутствие каких-либо мыслей о Ледяном доме. Никто из них не побывал внутри – ученым это было неинтересно, а старики боялись упасть. «Я видел его тридцать секунд, – сказал нам один профессор-политолог. – Проезжал мимо на такси». Его знания о ледяном дворце были почерпнуты в основном из книги «Слово и дело» – бульварного романа семидесятых годов о царствовании Анны Иоанновны. (В нем слон-фонтан, плюющийся нефтью, назван «первым в мире нефтепроводом», а кабинет-министр Анны – хоть и жестоким, но дальновидным человеком, «первым исследователем кавказской нефти».)

– Зачем мне читать Лажечникова? – спрашивал политолог. – Это второразрядный писатель. Вы читаете второразрядных политологов? Например, Джеймса Харрингтона? Нет? А он был главным республиканцем в годы Английской революции!

Профессор-социолог, который видел Ледяной дом во время пробежки, сообщил нам, что туда никто не ходит, кроме туристов и детей. Мы ответили, что были внутри и видели там много взрослых петербуржцев. Его это не впечатлило. «Но вы застали их уже там, – заметил он. – Ваша выборка слишком специфична».

Даже Евгений Анисимов, самый крупный в мире специалист по Анне Иоанновне, во дворец не ходил, сама идея показалась ему «несколько неинтересной», поскольку лед не красили, а значит, не создали «эффект тромплей»: «С первого взгляда ясно, что это – просто дом изо льда, а не обманка».

Эрмитажный специалист по истории искусств сказал, что дворец слишком мал, чтобы идти его смотреть. Для 1740 года шесть метров – крупный размер, но сегодня – иные стандарты пропорций. «Мне звонил коллега из Москвы: „Как ты мог не пойти?“ А я ответил: „Что я, карлик?“»

Люба организовала еще одно интервью в Эрмитаже – с семидесятилетним реставратором часов восемнадцатого века: окна его мастерской смотрят прямо на дворец, поэтому он наблюдал строительство с самого начала. Все поверхности мастерской были тесно уставлены маленькими и средней величины часами разной степени разобранности. Вдоль стен лежали стоячие часы с приоткрытыми дверцами, словно свежевыкопанные гробы. На дощечках висели часовые ключи любых форм и размеров рядом с удивленными циферблатами.