Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Люба предположила, что недостающее звено можно поискать в Кунсткамере, петровском Кабинете редкостей, чья главная достопримечательность – анатомическая коллекция голландского ученого Фредерика Рюйша, купленная царем в 1717 году. Кроме этнографических материалов и военных трофеев, в Кунсткамере были когда-то и «живые экспонаты» – например, карлик Фома с конечностями, как клешни у краба, и кузнец-гермафродит Яков. Анна Иоанновна могла часами разглядывать полноразмерную восковую фигуру своего дяди и набитые чучела его любимой собаки или лошади, на которой он скакал при Полтаве. В астрономической обсерватории на верхнем этаже Крафт развлекал ее, поджигая немецкими линзами разные предметы. Если каждое безобразное шоу Анны Иоанновны было гротескной копией какого-либо чуть менее безобразного детища Петра, то Кунсткамера вполне могла оказаться первичной сценой по отношению к Ледяному дому.

Первым, сразу же поразившим нас с Любой экспонатом был скелет Николая Буржуа, любимого великана и охранника Петра. Петр, который и сам отличался немаленьким ростом, любил великанов. Приметив Буржуа на ярмарке в Кале, Петр щедро заплатил его матери – как ни странно, карлице – за то, чтобы Николая отпустили к нему на службу. В договоре о найме оговаривалось, что после смерти Буржуа его тело станет собственностью царя. Когда настал час, великана во имя науки освежевали. Кожа позднее сгорела при пожаре, а череп таинственным образом исчез, хотя сам скелет остался нетронутым. (Сегодня на нем не оригинальный череп.) Но зато мы с Любой видели в стеклянной витрине оригинал его сердца размером с канталупу.

Технике консервации сердец Российскую академию обучил Рюйш, чьи анатомические объекты – жемчужина Петровой коллекции. В одном из контейнеров содержится детская рука – розовая, похожая на кукольную, она завернута в белый рукав с бахромой, которая висит в неподвижной жидкости, словно анемон. В другом контейнере лежит детская голова, на ее лице с хорошо различимыми деталями застыло выражение мудрости и покоя, в то время как в открытой затылочной части черепа видна тонко исчерченная масса мозга. Пара полуслившихся друг с другом сиамских зародышей плавают над ярко-красным убранством из собственной плаценты; на крышке их контейнера – натюрморт из сухих кораллов и морских коньков.

Современникам Рюйш был известен главным образом своими натюрмортами и диорамами, которыми он с помощью скелетов и анатомических тканей иллюстрировал традиционные барочные темы «vanitas mundi» и «memento mori». Они не обладали долговечностью забальзамированных объектов и до нас не дошли, но в каталогах можно найти описание скелетов, рыдающих в носовые платки из мозговой ткани, их ноги опутаны кишками, которые изображают червей. Геологический фон был изготовлен из желчных и почечных камней, а деревья и кусты – из кровеносных сосудов с инъекцией воска. На одной из диорам детский скелет смычком из высушенной артерии играл на скрипке из пораженной остеомиелитом кости, и все это называлось латинской фразой «О горькая судьба!».

Однако Петру были любопытны не столько диорамы Рюйша, сколько его успехи в тератологии, науке о врожденных уродствах. Вдохновленный работами Рюйша, Петр издал ряд указов о запрете убивать детей и животных с уродствами; «всех монстров» – хоть живых, хоть мертвых – следовало передавать в его коллекцию, нацеленную на изучение биологических форм и искоренение народной веры в то, что врожденные дефекты – дело рук дьявола. И сокровища полились рекой: двухротая овца из Выборга, восьминогий ягненок из Тобольска, «странные мыши с собачьими мордами», младенцы с отсутствующими или лишними конечностями, сиамские близнецы, ребенок с «глазами под носом и руками под шеей».

Этот тератологический кабинет олицетворял для Петра искупление российской отсталости, темноты и недоразвитости. Законсервированные в контейнерах с помощью новейших европейских технологий, уродства были преобразованы в данные на службе великому гуманистическому проекту искусства и науки. В Ледяном доме – с его прозрачностью, его совмещением этнических особенностей с уродствами, российского империализма с германской наукой – можно разглядеть отблески похожих намерений, но только с более туманным и менее понятным смыслом, скрытым за материальными излишествами самой аллегории.