Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Хозяйка империи россов, в меха облаченных,
Ни древа в бескрайних лесах,
                    ни камня с каменоломен
Ты не взяла, возводя свой чертог,

Лишь замерзшие волны,
Искрясь и играя, легли под резцом, как мрамор.
В таком же прозрачном дворце отыскал Кирену
Пастух Аристей с мольбою о мертвых пчелах.
Сама Поэзия, будь на то ее воля,

Поместила бы здесь царицы-Зимы арсеналы:
Хмурые тучи, дождя струи ледяные,
                     пронзающий кожу град
И вьюгу, что прячет пути и возводит снежные склепы

Для путников запоздалых…
…Тихо, как дивная греза, вырос этот чертог[21].

Как оказалось вдохновенное описание ледяного дворца в поэме, отвергающей ледяные дворцы в пользу замерзших водопадов? Почему Купер обращает поэму против самой себя, сводя на нет некоторые из самых прекрасных ее стихов? Такой литературный ход впервые привлек мое внимание еще в магистратуре, когда я стала узнавать его во многих моих любимых романах. Я узнала, что он с давних пор используется в нарративе о духовном обращении и восходит еще к Блаженному Августину. В первой части «Исповедей» Августин подробно излагает приключения юности – участие в конкурсах риторики, посещение театральных зрелищ, погоня за желанием «любить и быть любимым». Во второй части он отвергает не только эти похождения, называя их пустыми и тщетными, но и сам нарратив, переходя в последних четырех книгах к ненарративной форме библейской экзегезы вперемежку с философскими размышлениями о природе памяти и времени.

В каком отношении друг к другу находятся две половины «Исповедей»? Можно, конечно, называть это противоречием, но я предпочитаю здесь слово «баланс» – нечто вроде кредита и дебета. Августин влезает в расходы, описывая практически в протороманной форме похождения легкомысленного юноши из Карфагена, а затем компенсирует их в последних четырех книгах, которые прямо противоположны протороманной истории похождений легкомысленного юноши из Карфагена.

Купер подобным образом влезает в расходы в виде лирико-эстетического описания ледяного дворца, но затем зарабатывает соответствующий кредит, заявляя, что замерзшие водопады прекраснее и что поэтам лучше заняться проповедями[22]

. (Пятая и заключительная книга «Задачи» и есть проповедь о природе христианской жизни.)

Подобный прием можно найти и в некоторых романах. Толстой создает чудесные, захватывающие семь частей книги об адюльтерной любви, а затем бросает Анну под поезд и создает восьмую, где Вронский уезжает в Сербию воевать с турками (роман растворяется в исторической теме), а Лёвин возвращается к себе в имение и обретает там Бога (роман растворяется в духовной медитации). Аналогично и у Томаса Манна, который сначала пишет тысячу страниц о декадентской теплице на Волшебной горе, а потом уравновешивает свой баланс рассказом о том, как Касторп, выведенный из ступора Первой мировой войной, отправляется из санатория на фронт. В окопе, перед лицом вероятной смерти, Касторп падает на колени, «подняв глаза и руки к небу, – хоть и сернисто-серое, оно уже не было сводом над греховной горой [наслаждения]».

«Свод над греховной горой наслаждения» – разве это не то, что увидели над собой шуты на ледяном ложе? Дворец Анны – уродливая кристаллизация той мучительной тревоги, что заставляет писателей от Купера до Толстого и Манна сводить на нет свои самые увлекательные страницы, тревоги о том, что литература – искусство, требующее времени и уединения больше, чем какое-либо другое из искусств, – есть нечто непоправимо тщетное, бесполезное и аморальное. Ледяной дворец – это как первая часть книги о перерождении, где второй части попросту нет. Анна сама напоминает одного из Манновых «проблемных детей» – отпрыск ослабшей династии, которого испортили кукольные представления, чувственная любовь и смутно усвоенные знания из зоологии, – и она никогда не повзрослеет. На своей Волшебной горе она никогда не скинет с себя эти колдовские чары. Она так там и умрет в окружении шутов и санитаров.

Воплощенная в Ледяном доме негативная литературная фантазия самого жуткого пика достигает в судьбе придворного поэта и классициста Василия Тредиаковского, одного из наиболее знаменитых персонажей эпохи Анны Иоанновны.