Бесы: Роман-предупреждение

психологический рисунок поведения участников сходки, впервые вышедших на террористический акт. Только здесь и только сейчас, в момент уже неотвратимый, происходит раскол пятерки на тупых, безвольных исполните лей (Толкаченко, Эркель, Липутин, Лямшин) и людей опом нившихся. Только здесь и только сейчас осеняет Виргинского простая и здравая мысль: «Я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раская ние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае — суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться». Только сейчас вспоминает Шигалев, что никто не видел доно са, и только здесь доводит до сведения собравшихся, что с точ ки зрения его теории замышляемое убийство есть потеря дра гоценного времени и пагубное уклонение с дороги «чистого социализма». «Я явился сюда, единственно чтобы протесто вать против замышляемого предприятия, для общего назида ния, а затем — устранить себя от настоящей минуты… Я ухо жу — не из страху… и не из чувствительности к Шатову, с ко торым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что все это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе». Но именно потому, что даже те, кто в эту минуту протесто вал против убийства, думали больше о себе, о своем полити ческом лице, а не о Шатове (которого по-человечески никто и не пожалел), он в конце концов и был убит. Ибо дистанция между казуистикой политического убийства и спасением чело веческой жизни оказалась для всех без исключения «наших» непреодолимой. Тот факт, что никто из них не смог и не захо тел реально помешать убийству, не сделал эффективной по пытки предотвратить гибель человека, когда его жизнь была в их руках, преисполнен зловещего и трагического смысла. По литический клейстер был сварен, и отныне судьба пятерки была предрешена. С чувством настоящего хозяина положения, с полным пра вом власть имеющего держит Петр Верховенский заключи тельную речь «после Шатова». Он великодушен, он готов забыть «постыдное волнение Лямшина» (то есть его звериный вой и визг), «восклицания» Виргинского («Это не то, нет, нет, это совсем не то!»), «поступок» Шигалева (его уход). Он при зывает всех преисполниться свободной гордостью, необхо димой для «исполнения свободного долга», ибо теперь уже нет сомнения, что его «наши», загнанные в угол, выполнят «сво бодный долг» по первому требованию и по страшной инерции первого разделенного греха: «Теперь никто не донесет». В кон-

297

тексте этой минуты отчетливо обнажаются и политические амбиции Петра Верховенского в «воспитании и подборе кад ров»: не скрывая своих намерений и уже не стесняя себя цере мониями, он излагает свою кадровую программу: «Надо пере воспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых». Здесь же и последнее напут ствие: «Этого вы не должны конфузиться». Акт политического бандитизма, совершенный пятеркой во главе с ее лидером, высветил генетический код будущего — если оно пойдет вслед за предначертаниями Петруши. Однако сам Петруша, этот уродливый гибрид политики и уголовщи ны, полагается в своих расчетах не только на такую банальщи ну, как общая ответственность за совместно совершенные зло деяния. И хотя растление общим преступным грехом целого поколения действительно отвечало его программе, все же глав ное было не в этом. «Останемся только мы, заранее предна значившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом». Главное было не только в факте приема власти, ее средствах и методах. Главное было — в той философии и стратегии власти, символом которой явился, по предвидению Достоевского, Петр Верховенский. ФОРМУЛА ВЛАСТИ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОБОГА Загадка ухода Шигалева из парка в Скворешниках за ми нуту до назначенного там убийства Шатова — несомненно психологического происхождения: род интеллектуальной трусости и нежелания увидеть грубые, материализованные последствия якобы Чистой Теории. Вряд ли путаник Шигалев и в самом деле не понимает, как тесно связаны между собой система устройства мира с безграничным деспотизмом в фина ле и платформа Петра Степановича, опирающаяся на «вели колепную, кумирную, деспотическую волю». Вряд ли реалист Шигалев, в отличие от предшественников-сказочников и даже от самого Фурье, которого он презрительно называет «сладкою, отвлеченною мямлей», не осознает кровного родства своей теории и Петрушиной практики. И все-таки считает своим дол гом публично отмежеваться от прямолинейного, лобового истолкования системы, провести грань между «легкомыслен ными политиками» и «чистыми социалистами», между вождя- ми-теоретиками и исполнителями-практиками. Петр Верховенский поступает прямо противоположным образом. Публично он клеймит Шигалева и издевается над его учением, презирая «шигалевщину» за эстетизм и канце-

298