Бетховен. Биографический этюд

С искренним почтением ваш друг Бетховен.

Последней радостью маэстро было (18 марта) разрешение врача на любимое им рыбное блюдо, заменившее говядину с овощами, опротивевшими и надоевшими за долгие месяцы болезни; но эта же радость, проявившаяся в чрезмерном напряжении нервов, ускорила развязку, сопровождавшуюся мучительной болью вследствие истощения организма, бессильного зарубцевать места проколов.

Конец его приближается гигантскими шагами, – писал Шиндлер 24 марта Мошелесу, – и мы искренно желаем скорейшего окончания страданий его… Уже с неделю он лежит, как труп; лишь изредка, собравшись с силами, спрашивает о чем-нибудь или требует чего-либо. Положение его ужасно и напоминает герцога Йоркского, о котором мы читали. Все время он в каком-то забытье, опустит голову на грудь и целыми часами смотрит пристально в одну точку; не узнает своих лучших знакомых, если только не называют их по имени. Словом, смотреть на него ужасно. Такое состояние не может быть продолжительным, так как вчера прекратились все естественные отправления… Он сознает наступление конца, вчера он сказал мне и Брейнингу «plaudite, amici, comoedia finita est!» Последние дни были замечательны: он готовится к смерти с беспримерным спокойствием и мудростью Сократа.

Тем временем у постели больного друзья вели разговор о его скудном имуществе и о беспутном наследнике, который, впрочем, впоследствии стал честным тружеником и хорошим семьянином. Обсуждая завещание Бетховена, Брейнинг настоял на составлении дополнительных строк, согласно которым Карл лишался возможности безграничного пользования имуществом и обязан был передать его своим будущим законным наследникам; к этой мысли привело Брейнинга легкомыслие Карла и расточительность матери, которая могла воспользоваться впоследствии своим влиянием на сына; после долгих колебаний композитор уступил просьбе друзей и дрожащей рукой, со множеством ошибок, переписал строки, заканчивающиеся так: «мой племянник Карл является единственным наследником, но капитал, оставляемый мною ему, должен перейти к его единственным наследникам или к тем, кому он оставит его по завещанию. Вена, 23 марта 1827 года».

– Ну, теперь уж мне больше ничего не придется писать! – прибавил композитор.

– Однако вы ошиблись: следовало написать законным, а не единственным наследникам, это может вызвать недоразумения, – заметил Брейнинг.

– Все равно, пусть останется так, – возразил больной, бессильно опускаясь на подушку.

Бетховен на смертном ложе. Рисунок Йозефа Тельчера. 1827

На следующий день внешний вид больного стал еще хуже, слабость была настолько велика, что он едва произнес 2–3 слова.

«Доктор, поглядев несколько минут, заявил, что дело быстро идет к концу, – писал Шиндлер Мошелесу, – так как мы уже накануне покончили с завещанием, то оставалась одна забота: примирить его с небом и показать всем, что он умер добрым христианином. Профессор сказал ему, что от имени друзей просит его причаститься Св. Тайн. Бетховен совершенно спокойно и твердым голосом ответил: “я согласен…”»

«Сейчас возвратился к себе от Бетховена; он в агонии. Великое светило померкнет навеки ранее, чем это письмо будет за пределами Вены. Сейчас он еще в полном сознании».

«Я осторожно изложил общее желание на листе бумаги, – рассказывает сам профессор Ваврух, – Бетховен прочитал написанное необыкновенно спокойно, медленно и задумался; лицо его просияло, он крепко пожал мне руку и сказал: “пригласите священника…” Он причастился с глубоким благоговением, а затем, обращаясь к окружающим, в числе которых были Шиндлер, Бреининг, Иенгер, Ансельм Хютенбренер (композитор из Граца) и мать Карла, проговорил: “Plaudite, amici, finita est comoedia…” После причастия он сказал священнику: “Благодарю вас, батюшка; вы доставили мне утешение…” Затем он еще раз напомнил о предстоящем появлении в печати квартета ор. 131, о благодарности лондонской филармонии и всей английской нации, которую “да благословит Господь!”»

«В полдень, – рассказывает Шиндлер, – привезли вино из Майнца. Я поставил 2 бутылки перед постелью, он посмотрел на них и проговорил: “жаль, жаль, слишком поздно!” Это были его последние слова. Наступила агония».

Множество знакомых, поклонников и любопытных толпилось в этот день перед домом на Schwarzpaniergasse. Черни, Хаслингер и Пирингер в последний раз пожали ему руку; Шуберт, потрясенный видом страдальца, и многие другие спешили удалиться. Кастелли и Хольц, стоя на коленях, целовали его руку, а последний отвечал лишь жестами, призывая на них благословение неба. Такими же жестами и потухавшим взором встретил он художника Тельчера, пришедшего набросать внешность Бетховена, но это удалось сделать лишь потом, когда замолк бред, когда стихло хрипение, когда прекратились страдания.