Без наставника

Грёневольд опустил звукосниматель.

Голос такой же, как их голоса, сказал:

— Выдержать это и — если не считать исключений, порожденных человеческой слабостью, — сохранить приличия, вот что нас закалило! Это не написанная еще славная страница нашей истории…

Грёневольд выключил проигрыватель и вернулся на свое место.

— Никак это глас самого господа бога в среде тернового куста? — сказал Нонненрот.

Грёневольд сел.

— Это была фраза из речи, с которой Генрих Гиммлер выступил перед палачами, когда они осуществляли «окончательное решение» еврейского вопроса, уничтожив шесть миллионов людей.

— Пять и восемь десятых, по последним данным, — уточнил Йоттгримм.

— Повторите это еще раз!

— Пять и восемь десятых.

— Хотели ли вы сказать еще что-нибудь, коллега Грёневольд? — спросил Гнуц.

— Нет, — сказал Грёневольд.

Гнуц поднялся.

— Господа коллеги, поскольку никто больше не хочет взять слова, приступим к голосованию. Предложение номер один исходит от меня и вам известно. Присутствуют ли все господа с решающим голосом?

— Да, кроме викария…

— Этот заупокойную мессу служит…

— Какое там, мальчишка-то евангелист, — сказал Матушат.

— Господин Нонненрот…

— Здесь! Мужчина и птица с победой летят! — рявкнул Нонненрот и подошел к умывальнику. — Посадка на воде.

— А господин Куддевёрде?

— Он же поручил вам проголосовать за него, господин Нонненрот?

— Так точно, к востоку от Эльбы это принято.

— Ну хорошо. Итак, приступим к голосованию: кто за мое предложение немедленно исключить из школы ученика Йохена Рулля, шестой класс «Б», за подстрекательство против учительского состава, подрыв моральных устоев среди учеников и клевету на нашу школу — точный текст приказа мы еще отработаем совместно с господином доктором Немитцем, — итак, кто за то, чтобы немедленно исключить из школы этого Рулля, прошу поднять руки! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! Девять. Я насчитал девять голосов, помогите мне, пожалуйста, проверить, точно ли это, господа! Верно, девять?

— А ваш собственный голос, господин директор? — спросил Грёневольд.

— Нет, я хотел бы воздержаться, уважаемый коллега, — сказал Гнуц. — Проверим еще раз: кто голосует против моего предложения? Один, два, три голоса! Кто воздержался? Один, два, три, четыре, пять! Господа, тем самым отпадают предложения Грёневольда, Криспенховена и Годелунда. Дело Рулля окончено. Благодарю вас, господа, и желаю всем приятного времяпрепровождения. Всего хорошего!

— Скажите, господа, что это случилось сегодня с коллегой Грёневольдом? — спросил Гнуц в коридоре. — Должен признаться, что моя доброжелательность была подвергнута чрезмерному испытанию.

— Совсем зарвался, — сказал Хюбенталь.

Д-р Немитц ухмыльнулся.

— Я бы сказал скорее: показал свое подлинное лицо.

— Мне кажется, господа, что он в самом деле ожидал, что мы сядем с этим бандюгой за один стол и начнем симпозиум по вопросам педагогики.

— Господа, нам всего этого не понять, — сказал д-р Немитц. — Характеры этих эмигрантов, определившиеся во времена гетто, развиваются по своим собственным законам.

Гнуц рассмеялся от всего сердца.

— Ну, во всяком случае, я рад убедиться, что большинство в конце концов все-таки распознало, с кем ему по пути. И что здоровые чувства в итоге все же одержали победу.

Нонненрот наклонился вперед и понизил голос:

— Между нами говоря, у меня еще раньше мелькнула мысль, когда вы заговорили о педагогических пристрастиях, господин директор: уж не гомосексуалист ли наш Грёневольд? Я, конечно, не утверждаю, но всякий человек, вооруженный своими пятью чувствами…

— Вон он идет.

— С Виолатом и Криспенховеном.

— Второй триумвират после мартовских ид! — громко сказал Нонненрот.

Грёневольд на мгновение остановился.

— Я хотел бы поставить вас в известность, господин директор, — сказал он, — что я намерен обжаловать ваше решение.

— Решение педсовета есть решение педсовета, — сказал Хюбенталь.

— Это не просто… — сказал Випенкатен.

Гнуц усмехнулся.

— Что ж, как угодно, коллега, но только по служебной линии, попрошу вас.

— Разумеется. Всего хорошего.

— Нет, не отсутствие простейших знаний по психологии, даже не ужасающее отсутствие доброты приводит к таким вещам, Виолат, а глупость, подлая, но всеобъемлющая глупость, — сказал Грёневольд. — Вы знаете, врожденная глупость может быть благословенным свойством, особенно для обладателя, но глупость этих людей — это уже не свойство, это порок! Порок чванливых и ничтожных деспотов. И если в каждой школе сидит хотя бы один человек этого сорта, то глупость становится настоящим бедствием, угрожающим жизни человека.

— Что тут можно сделать? — сказал Виолат. — Так было испокон веков.

Стоял солнечный мартовский полдень, они шли вместе по Берлинерштрассе, и дети рисовали мелом «классы» на тротуарах.

— Тем больше причин сопротивляться этому, — сказал Грёневольд.

— Вы действительно собираетесь обжаловать решение педсовета? — спросил Криспенховен.

— Ну конечно!