Без наставника

…В одном надо отдать старику должное. Трусость рождает в нем психолога! Когда он напуган, у него развивается шестое чувство — чувство опасности. А так как он всегда напуган, этот трус с вильгельмовскими повадками, то с ним надо быть осторожным. Сначала он хотел меня ошарашить, а потом согнуть в бараний рог. Не вышло. Вот я и еще кое-что узнал о нем — одну из тех смешных мелочей, которых такой человек, как он, боится больше, чем импотентности. Плюс № 1. И он знает, что мне это известно. Плюс № 2. В случае необходимости я могу подсказать это коллегии. Плюс № 3. Точно так же я могу, как бы между прочим, дать понять 6-му «Б», что спас их от расследований и унижения. Плюс № 4 и одновременно № 5 — благодарность и трепет. Кому из них все-таки взбрела в голову эта идея? Наверное, работа нескольких человек. Впрочем, цитаты подобраны неплохо. Эти мошенники действительно слушают внимательней, чем можно предположить. Фарвик? Хорошо, что старик прямо не спросил о нем. Было бы жалко парня, безупречный малый. Отец — старый ветеран, сражался в Африке. Курафейский? Славянская хитрость. Никакого сравнения с судетскими немцами. Шанко? Пустой парнишка, да и тертый. Итак, скорее всего Курафейский и Шанко. Откуда они взяли эту фразу Кафки? Устроить викторину и узнать. Хорошая мысль. Разумеется, интриганы не объявятся. Тем не менее: селекция подозрительных. Впрочем, я еще хорошенько подумаю, дам ли я старику сведения для проработки виновных. Надо поразмыслить. Кафка, видите ли, слишком труден для чтения в выпускном классе! Смешно. Ведь все дело в том, кто преподносит его ребятам. Проза как родниковая вода: ясная, свежая, естественная. Немецкий язык Гебеля^[91]. Для еврея из Праги просто удивительно чистый. Возможно, он изучил его как искусственный язык — вроде эсперанто. Тема заслуживает специальной статьи. В чем-то он все-таки, конечно, неудачник. Как все они. Разъедающий интеллект. Импозантные декаденты. Парадоксы — вот мой конек. Это у меня с ними общее! Кто, собственно, ведет в «АДЦ» литературный раздел? Наверное, еврей. Послать им еще парочку эссе. У них есть вкус к тонкостям. К Шанко и Курафейскому присмотреться поближе…

— Желаю всем вам, господа, доброго утра! Вы как будто весело провели время, пока шла конференция.

— Доброе утро, господин доктор Немитц!

— Садитесь, пожалуйста. Что за стихотворение у нас сегодня? Адлум!

— Бертольт Брехт: «1940».

— «1940»? Не знаю! Docendo discimus!^[92] Я всегда благодарен за науку. Итак, пожалуйста, читайте!

Адлум застегнул пиджак, поднялся и подошел к кафедре — холодный и непринужденный. Его строгий взгляд был устремлен вперед, поверх голов его товарищей.

— Бертольт Брехт, «1940».

— Одну минутку, пожалуйста, — почему вы говорите «Бертольт Брехт»?

— Потому, что его так зовут, господин доктор.

В голосе Адлума не слышалось ни малейшей иронии.

— Но весь мир зовет его Берт. Берт Брехт.

— По-моему, это фамильярность.

— У вас странные взгляды, Адлум. Пожалуйста, не забывайте все же, что Б. Б. — Тиц, оставьте свою фривольную ухмылку, — так вот, Брехт, Адлум, был как-никак законченный коммунист. Ему ваши аристократические манеры, конечно, не особенно бы импонировали. «Товарищ Адлум», — сказал бы он…

— Но я не был его товарищем.

— Ну хорошо, оставайтесь при своих капризах! Пусть каждый будет счастлив на свой манер. Кому принадлежит эта Magna Charta^[93] терпимости? Затемни?

— Фридриху Второму.

— Фридриху Великому, если вы ничего не имеете против!

— Брехт говорит только: Фридрих Второй. «Фридрих Второй победил в Семилетней войне. Кто победил, кроме него?»

— Ах, вот что — так говорит великий Брехт? Господа, по всей видимости, просто пленены творчеством poeta laureatus наших братьев по ту сторону железного занавеса. Attention, mes amis! Продолжайте, Адлум!

— Бертольт Брехт, «1940».

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне математику?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — То, что два куска хлеба

Больше, чем один кусок, ты заметишь и так.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне французский?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — Эта страна погибает.

А если

Ты просто потрешь себе брюхо рукой и будешь стонать,

Тебя и так все поймут.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне историю?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — Лучше учись голову прятать

                                                                                   в канаве,

И тогда ты, может быть, уцелеешь.

— Да, учи математику, — говорю я ему, —

Учи французский, учи историю!^[94]

Адлум двинулся обратно на свое место.

— Гм. Иногда спит и папаша Гомер, сказал бы я. — Д-р Немитц с сожалением пожал плечами. — Почему вы взяли именно это стихотворение, Адлум? Ведь, без сомнения, у Брехта есть более значительные стихи.

— Оно понравилось мне, — сказал Адлум.

— А почему — если только я не вторгаюсь этим вопросом в слишком интимную область?

— Оно искренне и отчасти касается нас.

— Разве этого нельзя сказать про всю нашу современную лирику вообще, которая, заметим в скобках, доступна пониманию масс, а это решительно опровергает все реакционные вопли о гибели искусства?..

— Я не думаю.