Без наставника

…Значит, Гукке уже нельзя помочь. Четыре двойки. А ведь он твердо уверен, что получит аттестат. «Я должен его получить. Иначе отец выгонит меня из дому — тогда не знаю, что мне делать». Сколько ребят говорит это каждый год, когда приближается пасха? Двое, трое в каждом классе. У Гукке уже есть место. Электротехника. Он, конечно, придурковат. И каша в голове. Не удивительно: мать — беженка, родился где-то в дороге, четыре года лагеря, отец с матерью не живут. Бесполезно напоминать об этом на педсовете: с четырьмя двойками он не получит аттестата. Да и Немитц тебя переговорит. Надо побеседовать с отцом Гукке, чтобы тот не был жесток с парнем. Он просто не мог, он старался изо всех сил. Надо убедить отца, что это не трагедия. Сколько лет Гукке? Восемнадцать. Значит, один из самых старших. Шанко лодырничал последнюю четверть. Сегодня придется в последний раз свистать всех наверх. А Шанко оповещать церковными колоколами. Может быть, еще что-то удастся сделать. Способный, но ветреный. Что вдруг приключилось с Курафейским? Ни с того ни с сего начал отставать. Наверняка опять нагрубил Немитцу. Что у них там произошло? Надо спросить Курафейского, у Немитца все равно ничего не узнаешь. От его методичности становится страшно. Плохо придется тому, на кого он зуб имеет. Немитц до шестого класса помнит, если его кто-то в первом забыл назвать доктором. Учителя не всегда правы. Далеко не всегда. Это подтверждает и собственный двенадцатилетний опыт. Педагогическая коллегия, если не считать Грёневольда и Виолата, неправильно оценивает Рулля. Неудобный он парень, это верно; но вовсе не коварный, как утверждает Нонненрот. Он болтает много вздору, но не потому, что любит трепаться или хочет сорвать уроки, нет, он просто не знает, что вздор, а что правда. Нужно помочь им жить. Именно неудобным, трудным. «Сомнительным случаям», как говорит Хюбенталь. Но терпение и силы, которые необходимы для этого, были только у святых…

— Доброе утро!

— Доброе утро, господин Криспенховен!

— Садитесь!

Криспенховен сел за кафедру, раскрыл журнал и посмотрел отметки.

— Не могли бы вы сказать нам, как там наши дела? — спросил Мицкат.

— Не могу, не полагается. Но вы должны быть готовы к тому, что двое или трое… да, что они не получат аттестата.

— Это уже решено? — спросил Гукке.

— Пока нет.

— Когда заключительный педсовет, господин Криспенховен? — спросил Ремхельд.

— Примерно через две недели.

— До тех пор я исправлю отметки, — сказал Гукке. — По английскому у меня уже с рождества нет двоек за письменные работы.

— Не очень-то рассчитывай на свои последние работы.

— Я добьюсь своего!

Криспенховен ничего не ответил.

— У кого еще нетвердое положение? — спросил Нусбаум. — Не могли бы вы хоть намекнуть? Вы же классный руководитель.

— Тебе тоже пора перед финишем подналечь, Чача, — сказал Криспенховен. — А в особенности твоему уважаемому соседу.

— Мне? — возмущенно спросил Шанко.

— Да.

— У меня только моя обычная пара по английскому.

— В самом деле?

— Ну, это уже верх всего, — сказал Шанко и опустился на скамью.

— А не пора ли тебе отказаться от мировых рекордов по лености? — спросил Криспенховен.

Шанко ухмыльнулся.

— Олл райт.

— А двойка по английскому, неужели она действительно останется в твоем аттестате?

— Тут уж ничего не поделаешь, господин Криспенховен.

— Почему?

— Я говорю, как варвар.

— То есть?

— Мистер Харрах признает только язык Кембриджа, которому он учился тридцать лет назад.

— Где же ты научился своему варварскому языку?

— В «Немецко-канадском клубе».

— Если ты умеешь говорить, как канадцы, тебе, наверно, не трудно исправить свою двойку.

— Куда там, канадцы себе животы от смеха надорвали, когда я говорил, как мистер Харрах.

— Но везде так говорить и не надо. Ты хотя бы на уроках говори по-английски, как… ну, как от тебя требуют.

Шанко сплел пальцы.

— Господин Криспенховен, сейчас ни один человек не говорит по-английски, как нас заставляет мистер Харрах. Даже в Кембридже, поверьте мне. Я вовсе не собираюсь быть каким-нибудь ученым советником по вопросам тупоумия, я просто хочу научиться говорить с канадскими ребятами.

Криспенховен встал и посмотрел в окно.

— А что, Шанко, если бы ты все-таки постарался до пасхи, за оставшиеся четыре недели, овладеть этим кембриджским языком?

— О’кэй! Буду ораторствовать, как Queen Victoria^[122].

— Это наверняка был классический канадский школьный жаргон. А теперь попробуй-ка настоящий кембриджский. Шанко!

— Yes, sir!

— Вот видишь.

Криспенховен прошел вдоль ряда парт, стоящих у окна, и остановился возле Курафейского.

— Ну, как наши дела, Анти?

— Все в ажуре, господин Криспенховен.

— В самом деле?

— Ну, конечно.

— Как поживает твоя тройка с минусом по немецкому?

— Все улажено.

— По письменному да. А по устному?

— Меня уже три недели не вызывали.

— И ты считаешь это хорошим признаком?

— Да.

— Я бы на твоем месте так не думал.

— Но доктор Немитц не может поставить мне неуд, господин Криспенховен.

— Почему не может?

— У меня еще ни разу не было неудов, с тех пор как я здесь.

— Ну что ж, может быть, ты и прав, но гарантий никаких нет.