(без) Право на ошибку

А он, вместо того, чтобы отвернуться или взбеситься, или сделать что-то, что дало бы мне хоть какую-то возможность выдохнуть и убедить саму себя, что я поступаю совершенно правильно, он вместо этого встал гибким движением: роскошно— порочный, совершенно голый, все еще готовый к постельным подвигам, взъерошенный — охренено сексуальный! — встал, подошел ко мне и взял рукой за подбородок. Поднял опущенную голову — да, мне было тяжко смотреть на него — и выдохнул прямо в губы:

«Выходи за меня замуж».

А потом еще…

«В тот день, пять лет назад я купил тебе кольцо. Но не успел ничего предложить…Сейчас кольца нет. Зато я успеваю сказать самое важное».

Я ведь застыла как кролик перед удавом. Из головы исчезли все мысли, все до единой, только и бухало тяжелым молотом это самое «выходи замуж».

Я ведь даже не задумывалась о подобном варианте.

Не то что бы я не думала, что Веринский может жениться. У него, конечно, было специфическое отношение к браку — во многом благодаря родителям — но мне всегда казалось, что это может измениться.

Не то что бы я не думала, то я могу выйти замуж за Веринского. Думала. Пять лет назад, в наши два медовых месяца. Гнала от себя идиотские мысли, не обоснованные ничем, но как любая нормальная девочка не могла не думать.

Вот только сейчас, когда я стала не слишком нормальной девочкой, в голове не укладывалась связка «Миша-брак-я».

Голову занимали иные желания и мысли. Там был дикий коктейль из прошлой боли, страха за дочку, надежд, благодарности, желания, ощущения будущей потери, нежности и жажды спокойной жизни, которой я никогда не имела.

Веринский представлялся мне роскошным, сладко-обостренным злом. Неизвестным, пусть я и знала его больше, чем кого— либо.

Моя же жизнь без него казалась злом известным. Ведь я жила эти годы вдали от него и даже научилась быть если не счастливой, то, во всяком случае, довольной жизнью. И снова отправляться в неизведанный путь без страховки? Ну уж нет.

Я уже все решила. Предусмотрела. Почти убедила себя.

А он одним махом перерубил канаты, которыми был прикреплен к причалу мой недостроенный корабль. И тот тяжело дернулся и поплыл без руля, с не залатанными до конца пробоинами — поднимись даже средняя волна, она достигнет этих дыр и потопит на хрен всех, кто плывет на моей «Победе», превратив ее в понятно что.

Он хотел, чтобы мы поженились? Еще тогда? На мгновение мелькнувшая ненависть к Норильскому, который, оказывается, испортил и это, была погребена под лавиной сомнений, что у нас бы что-то получилось.

Тогда.

Да и сейчас. Как может что-то получиться сейчас? Почему оно вообще должно получиться, а?

Я и выдавила из себя это жалкое «почему».

И зачарованно смотрела как у моего удава в глазах просыпается жажда убийства.

И чуть не подпрыгнула от его признания в любви.

И засуетилась, заюлила в надежде сделать вид, что не было этого признания, не было этого утра, нет никаких сомнений, что я все-все держу под контролем, что у меня есть план — и это правильный план, маршрут, ведущий к берегам обетованным, где будет все тихо, мирно и хорошо.

Как он не понимает, что вместе нам будет слишком сложно? Что однажды он захочет, как захотел когда-то Серенин, и тосковал, и грустил — захочет своего ребенка? Что когда-то его начнет бесить моя непокорность, нежелание подстраиваться под его нормы и требования, что я продолжу перечить, иметь собственное мнение, продолжу сама решать, что для меня лучше, что я не тихая овечка, которую можно посадить в золотом замке с золотыми унитазами, золотыми нянями и бриллиантовыми гардеробами — посадить так, как это делают его друзья — и эта непокорность, которая сейчас его восхищает, начнет раздражать? Что у нас обоих не было нормальной семьи, мы сломанными куклами остались на обочине этой дороги к самой известной достопримечательности в мире под названием «папа-мама-я — счастливая семья», и наверняка оставим еще на этой дороге и своих близких?

Что когда-то он поймет, что его «люблю» это больше «хочу» и «я виноват», и ничего иного?

Или я ошибалась?

Я не знала. Блядь, два месяца я делала все, чтобы забыть произнесенные слова — а еще больше забыть не произнесенные. Занималась дочкой, которая превратилась в юлу, работала как проклятая, затеяла в очередной раз ремонт, ходила на свидания, пахала в спортзале — но в голове, будто издеваясь, продолжал звучать его голос:

«Ты выйдешь за меня?»

И мой, тоненький:

«Почему?»

«Да потому что я люблю тебя, Настя!»

И мой лепет нелепых оправданий, прерванный мною же:

«Нет. Я…не могу выйти за тебя».

И в этом многоточии я много хотела ему сказать. Точнее, не хотела, а могла бы. Но не сказала. Удержала оправдания, отбросила объяснения, запретила давать надежду. Он был честен со мной, он был уверен, непоколебим, как монумент, зол, как тысяча чертей и искренен. Он заслуживал такой же честности, искренности, уверенности, а не мямли, которая боится больше, чем любит.

Страдает больше, чем делится теплом.

Жалит больше, чем того заслуживают люди.

И прячется в свой домик чаще, чем готов разрешить этот мир.