Без приглашения

— Гори, гори, горн! Ты подобен сердцу: разгоревшись, ты можешь покорить все, сжечь все, как сердце, горящее любовью.

— Гори, гори, горн! Ты подобен сердцу: не будет искр и пламени — не будет и толку от тебя, как и от сердца без любви и огня.

Так приговаривал я, качая жердь мехов.

Вбежал в цех рябой школьник Таил, вырвал из моих рук ремешок, прикрепленный к жерди, и крикнул что есть силы:

— Можно я тебе помогу, Хартум?

— Давай, давай! — крикнул я ему в ответ.

Здесь, в этом шумном цехе, если приходится обращаться друг к другу, мы вынуждены кричать. У монтировщиков выработался навык говорить громко не только в цехе, но даже и дома, подобно соседям нашим сулевкентцам, которые живут на берегу бурливой реки.

Пользуясь тем, что у меня появился помощник, я приподнял щипцами тигель, подправил разгоревшиеся угли и поставил тигель в самый жар. Взяв из сушильного шкафа калип, раскрыв его и вставив стержень, я приготовился к литью. Руки мои больше не дрожали, раздражение улеглось, ловко и уверенно я выхватил из горна тигель — струйка серебра полилась в воронку…

И вот в этот момент в цех вошел Каймарас. Он крикнул мне в ухо:

— Еще не кончил? Ах, как хочу увидеть готовую отливку! Давно жду.

Голос Каймараса подействовал на меня, как кнут. Нет, хуже, чем удар кнутом. Меня будто ошпарили кипятком или серной кислотой.

— Ты? Хочешь?!

— А что такого? Хочу… Все хвалят, эскиз нравится и мне. Хочу посмотреть. Ты ведь смотрел мой поднос, а я…

Тигель выпал у меня из щипцов, я схватил калип.

— Хочешь посмотреть? Да?!

Кажется, я замахнулся на Каймараса. Ненависть слепила меня, я мог бы его ударить. Стали сбегаться мастера, и я выбежал из цеха, унося с собой калип.

Случалось ли что-нибудь подобное хоть с одним мастером за всю историю Кубачи? Будто огонь горна переместился ко мне в грудь. Да, я горел, и мне казалось, что пламя поднимается надо мной. Так шел я по улицам с щипцами и горячим калипом. Не шел я — почти бежал, не заметил, как одолел подъем, и не видел обращенных на меня взглядов.

С калипом я и вошел в дом.

— Ну что? Все удачно? — повернулась ко мне Мадина, приподняв со стола утюг, которым гладила свой белый, как снег, каз.

И тут она что-то поняла, глаза ее округлились.

— Руки надо помыть, — я положил калип на стол.

— Вай, что ты делаешь?! — Она, обернув руки утюжными тряпками, быстро сняла еще теплый калип.

Только в этот момент, увидев на казе большой черный отпечаток калипа, я понял, что наделал.

Не помню, что говорил. Кажется, просил извинить за то, что испортил платок, говорил, что все это нечаянно, что я увлекся.

— Ничего, ничего, — с какой-то неестественной улыбкой говорила Мадина. — Голубя ты отлил?

— Да, отлил, родная! Но…

— Но вот теперь ты вытираешь руки моим казом… Ладно, ладно, он все равно пропал.

— Тогда дай мне воды, принеси, иначе я измажу всю комнату.

Мы говорили, но это был не настоящий разговор. Я чувствовал, что происходит неладное. Чувствовал, что ярость, та, что вызвал во мне Каймарас, еще не улетучилась, не рассеялась. Слова не имели значения.

И вдруг Мадина, которая не могла не видеть, что я сам не свой (может быть, она хотела как-нибудь разрядить обстановку?), веселым голосом сказала:

— Ну, уж раз ты тут все перепачкал, давай хоть посмотрим на голубя. — И она сама с непонятной для меня сноровкой открыла калип и стала вынимать отливку.

— Эй, Мадина! — заорал я.

В ее руках голубь развалился на части.

— Ой, как же так!.. — воскликнула она. — Знаешь, почему: ты, наверно, отливая, ударил обо что-нибудь калипом.

И тут я дал себе волю:

— Замолчи… наглая! Что ты понимаешь, куда лезешь своими женскими руками! Распустилась! Кто ты такая, чтобы лезть! Баба, обыкновенная баба, неспособная даже язык держать за зубами!

Все, что во мне собиралось все эти дни, — обиды, намеки, подтрунивания, собственная неуверенность, бессонные ночи, спешка, но главное — ненависть, та ненависть, которую только чудом я не обрушил на Каймараса, — вырвалось из меня фонтаном. Какими только словами я не оскорблял Мадину! Кричал, что она всему виной. И тут еще память мне подсказала, что Юсуф называл ее красавицей и что как-то я застал их вдвоем в нашей комнате.

— Тебе бы только хвостом крутить, кокетничать! Мне еще раньше рассказывали, что перед самой свадьбой Каймараса ты пыталась его отбить у лучшей своей подруги. Завидуешь Аматулле, жалеешь, что не вышла за Амира…

Мадина стояла бледная. Она молчала, и это еще сильнее раздражало меня. Я замахнулся на нее щипцами и заорал:

— Вон отсюда! Раз, два, три! Уходи, уходи…

Щипцы из моих рук вырвал отец. Мама взяла под руку Мадину и, загораживая ее собой, вывела из комнаты.

Я хотел побежать за ними, но отец рванул меня за руку, а в следующий момент я почувствовал, как загорелась моя щека: отец что есть силы отвесил мне пощечину.

МАДИНА

ТАК Я МЕТАЛАСЬ ПО ДОМУ

Я была как в тумане: не знаю, как очутилась в нашем старом доме, у моей родной старой мамы. Я все-все рассказала ей, часа три рассказывала. Она помолчала немного и спросила:

— Почему ты не плачешь? Жалко тебя, но ты какая-то каменная, даже не плачешь.