Без приглашения

— Большое счастье, — скрывая улыбку, сказал я.

— Как хорошо — сегодня ты приехал! Всегда говорила — сын мой в засуху дождь привозит, в пасмурный день вместе с ним является солнце.

— Теленка тебе сын твой привез из Махачкалы.

— Подшучиваешь над матерью. А если скажу — у Асиловых корова выкинула в тот самый день, когда к ним дочка приехала. Злой человек зло привозит, добрый — добро. Разве не говорится об этом в ваших ученых книгах?.. Я тебя чудни-хинками угощу — сварю в молозиве. Помнишь, папа так любил?

Я не мог помнить, что любил папа, — он погиб, когда мне еще года не исполнилось. Но мама часто говорила со мной, будто отец нас не оставлял. Иногда звала меня его именем: для мамы он здесь был, где-то рядом. В детстве, случалось, проснувшись, я слышал, как мама в пустой комнате говорит. Сперва пугался, потом привык и только спрашивал: «С папой советовалась, да?» И она кивала головой, молча, поджав губы, предупреждая тем самым, чтобы не смел задавать новых вопросов.

…Вечером мама выбрала из висящих в балгун-кале подносов самый дорогой, серебряный, подаренный ей в день свадьбы, и высыпала на него кругленькие чудни-хинки с краями, сплетенными, подобно косам. Горячий пар столбом поднялся над горкой пельменей, и я, снова вспомнив детство, жадной рукой стал хватать их и кидать в рот. Обжигался, из глаз брызгали слезы, но иначе не мог и не хотел. Мне было приятно даже то, что мама делает круглые глаза и громко корит меня:

— Произнеси, сейчас же произнеси: «Бисмиллахи рахмани рахим!» Разве ты из рода неверных, что хватаешь пищу без молитвы?!

Она знала, что давно уж я не соблюдаю предписаний шариата, смирилась с моим неверием, но не кричать не могла. Мне же ее крик приносил радость — я в мальчишку превращался.

Поздно ночью, вернувшись из хлева, куда ходила взглянуть перед сном на теленка, мама в который раз повторила:

— Ах, хорошо, сегодня приехал: корова наша глаз не спускает с теленка, лижет, гладит языком. Не всегда так…

— Больше не пойдешь в хлев? — спросил я маму, слегка ревнуя ее к теленку.

Собрав в кучку тлеющие угли, мать положила в камни несколько поленьев:

— Не холодная ночь, кладу для разговора.

Ночь и верно выдалась сухая, теплая, за стеклами окон мерцали звезды. Я обрадовался, что мама не ложится. Давно ждал, что сядет со мной перед огнем камина. Поговорим об аульских новостях — кто родился, кто умер, кто женился, кто вернулся и кто уехал, — а потом…

Хотелось почитать моей неш… Она любила, когда читал ей вслух повесть «Хаджи-Мурат» Толстого, могла слушать одну и ту же главу пять и шесть вечеров подряд — главу, в которой умирал Петруха Авдеев. Мама звала его Бедирханом, всегда так называла. Убедить ее в том, что этот парень не дагестанец, а русский, я так за всю жизнь и не смог.

В ночь, о которой речь, в тот мой приезд, я собирался прочитать маме любимого ею «Хаджи-Мурата» — привез свой первый рассказ о ней самой. Удивить хотел и обрадовать. Но мне страшно было — не знал, как отнесется. Если бы сказала, что не нравится, или даже просто неодобрительно посмотрела — без всякого сожаления швырнул бы в огонь камина.

«Как начать? Какими словами?» — думал я. И наконец решился:

— Спать будем или рассказ послушаешь?

— О Бедирхане?

— О Нешхане!

Она удивленно спросила:

— Где царствует такой хан?

— В сердце моем.

Мама повернула лицо от огня, внимательно посмотрела в глаза, стараясь постичь, что означает шутка ее сына. Конечно, сама не могла догадаться, что, желая возвеличить, так ее назвал. Да, хотел возвеличить свою неш, но и смягчить, подготовить… Не выдержав пристального взгляда, я брякнул:

— О тебе, мама.

— Обо мне? В газете? За что меня могут ругать? Из-за этого приехал? Вах! Зачем так долго скрывал? Неужели опять нельзя теленка растить? Неужели снова закон — на мясо сдавать?

Я поспешил успокоить маму: руки показал — нет у меня газеты. Да и не может в газете быть что-либо подобное, прошли времена. Телята вырастут, превратятся в бычков, в дойных коров…

— О тебе не в газетах, о тебе сын твой родной пишет на бумаге. Раньше о других писал, разве неприятно, если родная неш станет известной всему народу?

Мама что-то сказала, я не расслышал. Тон был удивленным, недоверчивым, а может быть, и неодобрительным. Как раз в эту минуту потускнела, а вскоре и совсем погасла под потолком лампочка. В Кубачи электрический свет только до одиннадцати вечера, в одиннадцать движок останавливают. Обычно это меня сердило — в тот раз обрадовался. Трепещущий огонь — огонь камина сгустил темноту, сблизил нас с мамой, лучше стали понимать друг друга. Несколько минут молчали. Но вот неш достала из темного угла старую керосиновую лампу, чтобы не тратить спичку, обрывком бумаги перенесла огонь камина на фитиль, насунула, словно шляпу, на горлышко стекла кусок обоев… Поставив лампу на выступ камина, мама скрылась в полутьме, я догадался, что хочет устроиться поудобнее, услышал, как зашелестел шелк подушек. Ее огромная тень успокоилась, я тоже постарался не двигаться, чтобы полумрак устоялся. Так мы всегда делали, когда мама готовилась слушать, а я — читать.