Без приглашения

В то утро, которое для людей было новым, а во мне жило как продолжение прошлого дня, опять было нужно остудить и душу, и сердце. Но в московском водопроводе ни зимой, ни летом не бывает ледяной воды, только прохладная.

Но может быть, нет у меня души? И сердца тоже нет?

Слышал, слышал я о себе такие слова прошедшей ночью.

А что было? Попробую вспомнить.

На чем мы остановились? Савва, от щедрот своих, предлагал мне оригинальное название для романа. «Позолоченный блестит». Что ж, для кубачинца, потомка златокузнецов, очень подошло бы. Отнял Савва, объявил, что сам хочет стать Бальзаком.

Мы с ним расстались в восемь вечера, когда еще не завалилось за вершины домов московское солнце. Гуляло по комнате, показывало своими лучами, где пыль, где грязь… Ой, какое всепроникающее, жаркое — спрятаться от него хотелось, подумать хотелось. Но ведь и обедать надо. Или ужинать.

Из-под подушки виднелась рукопись Амины Булатовой. Тянуло прочитать, боялся…

Два страха были у меня, ничем не похожих.

Первый страх — увидеть, как чужие руки влезли в мою повесть, переиначили на свой лад. Не признаю экранизаций, сценических вариантов, цирковых пантомим по произведениям прозы. Помните? «Чапаев» в цирке. «Двести тысяч литров воды на арене». Плывет легендарный Чапай, сейчас на глазах у всех утонет. Клянусь аллахом — невыносимо. И Хаджи-Мурат на экране тоже невыносимо. Но ведь бывают и удачи, правда? Бывают, признаю. Но читать самому, как тебя перекроили… Уже видел, что сделала молодая моя соотечественница из стихов Мукаша. Не читая, не понимая, перевела. Слышали что-нибудь подобное?

Мукашу понравилось. И переводчица, и перевод. Где они? Мукаш до сих пор не вернулся.

Второй мой страх вот был какой. Не всякому будет понятно. Я долго работал главным редактором издательства, и в эти не лучшие для меня времена натерпелся от второго страха — многих друзей потерял. Вот что такое. Приходит человек, можно сказать кунак — близкий друг. Приносит рукопись: «Никому не поручай. Прочитай, пожалуйста, сам». Как другу отказать? И начинается — откладываешь со дня на день. Он напоминает, сердится, а ты никак не решишься начать. Раньше его не читал, понятия не имеешь, что он может и может ли что-нибудь. Хороший человек, гостеприимный, приятный, готов за тебя в огонь и в воду, а тут вдруг окажется, что писать не умеет, надо браковать. Ничего сделать нельзя. Неужели лгать? Плохо — значит плохо! И никто тебе не брат и не сват. Обида будет кровная. Ни один пишущий не верит, что нет у него дарования. Каждый ведь старается, тужится, вкладывает все силы.

Не знаю, что чувствуют другие, — я искренне волнуюсь, когда вижу неудачу друга. Хочется помочь. Но случается — помочь невозможно, надо объявить приговор: сказать, что вещь неисправима. Помню, был такой эпизод. Поэма близкого мне человека, давнего кунака, ни на что не годилась. Утром он должен был ко мне прийти. И не в издательство, а домой. Я всю ночь не спал — переживал. Не дождавшись товарища, ушел и попросил жену поласковей его принять:

— Пусть меня подождет. Подготовь его, скажи — всю ночь ходил по комнате, вздыхал…

Это было правдой, я был уверен — друг мой сумеет по намеку жены понять, что волновался из-за его неудачи.

Погуляв, я вернулся и как прыгнул со скалы в море:

— Знаешь, Омар, ничего не вышло. Это не поэзия.

Он усмехнулся — улыбка была кривой, взял рукопись и, не попрощавшись, ушел. Не поверил, что мог волноваться, да еще и ночь не спать, решил, что кривляюсь, себе набиваю цену.

Да, трудно и опасно читать произведения друзей. А тут еще женщина, молодая, симпатичная. Может, и не симпатичная, но, уж во всяком случае, привлекательная. Разочаровываться не хочется. Вдруг мазня, да еще по твоей повести. Что-то противоестественное — молоденькая учительница-горянка пишет сценарий…

«Тебе не все равно, а, Магомед? Две недели твердишь: повесть не получилась, даже переводить не стоит на русский язык. Нет смысла».

Тем более неприятно. Представим, улучшила Амина — заест гордость. А если ухудшила?..

И так и так страшно. Нет, не решался читать. Сунул рукопись в карман, побрился, оделся, отправился в город. По пути постучал в дверь Мукаша. Отклика не было. Я прислушался, вроде бы в комнате у него что-то зашевелилось, вроде бы услышал женский шепот. Померещилось? Слов не слышал, не могу же приложить ухо к двери. А рядом кто-то стучал на машинке. Громко, сильно. Так быстро и зло стучат, когда зашлепывают непонравившуюся фразу.

Все-таки не мог отделаться от ощущения, что у Мукаша кто-то есть. Заколотилось сердце. Ревность? Вот еще! Вам трудно понять. Если и ревность — совсем другая. Какая? Об этом еще будет разговор.

*