Без приглашения

Прожив почти год в Москве — а перед поступлением на курсы я бывал тут наездом не один раз, — и теперь не могу видеть город глазами живущего в нем. Сплошной поток прохожих в центре больше удивляет и пугает меня, чем поток машин. Метро — другое дело. На станции можно обнаружить удобную скамью. Тут всюду хороший свет, чистый, чуть влажный воздух, и мне, человеку некурящему, приятно сидеть, читать, думать. Поезда приходят и уходят с такой точностью повторения, что их грохот мешает куда меньше, чем уличный шум. Многие не поверят — находясь в метро, всегда помню: это пещера, подземелье. Если б погасло электричество, я бы, наверно, не испугался, зажег бы фонарик и обрадовался таинственности переходов, разветвлений, крутых подъемов. Вдруг бы выпорхнули из длинных тоннелей летучие мыши…

В Москве я узнал от людей, что принадлежу к той части человечества, которую называют провинциалами. Хотел было обидеться, а подумав, рассмеялся. Провинциал — это ведь человек, который не обречен жить в беспрерывной толкучке. Провинциал приезжает в Москву, в Ленинград, в Киев — смотрит, внимательно разглядывает все, что собрано в городах со всей страны и со всего мира: в музеях и на выставках — картины, скульптуры, ковры, фарфоровую посуду, умные машины, разнообразные товары. Улицы для приезжих, для гостей тоже полны экспонатов: дворцы, памятники, мосты, парки. Все это построено и вылеплено, посажено и расцвечено для него, приезжего. Жилые дома… Я, провинциал, на них смотрю — одобряю или браню, — мне в них не жить. Птица получила свой сверкающий наряд не для себя, для других птиц. Сама на себя не любуется. Человек в великолепном костюме оделся для меня, красоту его одежды я вижу, я и оцениваю… Что до меня — и в Махачкале чувствую себя не очень естественно, наверно, и там выгляжу провинциальным. До двадцати пяти лет жил в ауле, только четыре года учился в нашей горской столице. В те годы не мечтал, не стремился остаться в Махачкале, а в Москву и вовсе не рвался. Аул, деревня, село — они для себя строились, не для показа. Даже наш удивительнейший Кубачи — я только недавно узнал, как удивителен мой родной аул, — строился не для привлечения чьих-нибудь глаз, красота его не снаружи, а внутри, в домах, в комнатах. Мы, кубачинцы, — народ одного аула. Нас пять тысяч, у нас свой язык, только для себя…

Куда меня занесло? Почему об этом заговорил?

Сидя в светлой московской пещере, я прочитал те двадцать страниц рукописи, которые оставила мне молодая, модно одетая даргинка.

Да, да, модная, для других разодетая… Осуждаю? Нет, но пытаюсь вспомнить, какое чувство у меня возникло, когда бегло по диагонали прочитал так называемую киноповесть, вернее — ее начало. Не мог иначе читать — протестовала душа. Что там от меня? Почему авторше или авторам понадобилось мое сочинение? Правда, и там и тут главная героиня — учительница, и там и тут едет в отдаленный аул. Каждый год в аулы выезжают после окончания вуза десятки девушек…

Я был в смятении — неужели молодая горянка, учительница, себя делает главным персонажем будущей кинокартины? Вспомнилась притча. На горной дороге после дождя девушка стала прихорашиваться перед лужей. Лужа сказала: «Вижу свое лицо!» Грубая притча, да? Знаю, что грубая. Но ведь Амина не одна гляделась — перед московским литератором выворачивала душу. Мы, горцы, таких женщин своими считать не можем!..

А спросили бы в тот момент, что понял из прочитанного? Жених, невеста, жаркое солнце, мотоцикл, беготня, трескотня, прыжки, смешки, слезы…

Она принесла, хочет, чтобы отозвался…

А я даже читать не могу, сам себя не понимаю.

В чем дело?

Теперь, зная все, как и что будет дальше, — браню себя… Но и тогда чувствовал: несправедливо отношусь и к произведению, и к девушке. Только чувствовал. Сейчас пытаюсь выразить свое тогдашнее состояние словами, мысли облекаю в грамматически сложенные фразы. В тот момент, на станции метро, не словами определялось отношение к Амине. Нет, не словами, хотя и на трех языках думаю. Истинная правда — на трех языках! В минуты волнения такая в голове каша, что вынужден себе помогать жестами; люди смотрят, удивляются. Трехъязычье мне жить мешает, а писать тем более. Мой родной — кубачинский — письменности не имеет. Пишу по-даргински. В данный момент — тоже. Но нередко пишу и по-русски, перевожу на даргинский. Все это происходит и с моими соотечественниками. Однако ведь я, помимо всего, преподаватель русского языка и литературы. Так же, как Амина.

Да, так же, как Амина.

Учи́теля английского языка школьники часто называют англичанином. Просто так, для краткости. В Кубачи, когда вернулся после института учителем, нередко слышал в школе: «Урус идет!» Совершенствоваться русскому языку я ездил в свое время в Москву. Приехал домой еще более русским. И вот теперь второй год на Высших литературных курсах все мы — и узбеки, и грузины, и калмыки, и манси — слушаем лекции и говорим, а чаще всего и думаем по-русски.