Без семи праведников...

— Ну, от суда Божьего не уйдёшь. Он застрял между костром и ядом, но кому быть повешенному, тот не утонет. Не могу сказать, что моя небрежность непосильным бременем легла на мою совесть, ибо мерзавцу, видимо, на роду было написано сэкономить расходы наших городских властей на дровах для костра и скончаться от аконита. Жаль, мы лишились звездюка нашего, синьора Дальбено — он нам все это изложил бы чин по чину. Про констелляции там, да про Дом Смерти…

— Ты говорил, он покинул замок. Не у тебя ли он, кстати? — вяло поинтересовался Песте, поглаживая гриф гитары.

— Нет… Ему же после того, как ты его в дерьме вывалял, проходу не давали, засранцем прозвали. Он в Феррару подался.

Чума несколько мгновений скептически озирал закадычного дружка.

— И всё же, — наконец проронил он, — я же тебя как облупленного знаю, Лелио. Всё ты врёшь, что поленился фенхеля в Трибунал сволочь! Ты бы не поленился. Ты, как я заметил, в этих случаях всегда сочетаешь непреклонное чувство долга с большим личным удовольствием. И вдруг… «поленился». Чего так?

Инквизитор поморщился и вздохнул.

— Ну, что ты пристал, как банный лист? Куда б я его сволок? Семь камер заняты под лютеран треклятых, двоеженец в восьмой, а тут эта Лезина. Замёл я четырёх ведьм по доносам, да трёх уже сидящих не забудь, да ту сучку Тортолли, что абортами промышляла. Да ещё колдун тот бесовский, что племянника траванул. На четырнадцать камер — семнадцать заключённых. Забиты у меня все камеры. И подвал забит. Куда бы я фенхеля сунул-то? — воззвал инквизитор к здравому смыслу приятеля. — Я и заставил его ступени мордой пересчитать, уповая, что пока он поправится — как раз камера и освободится, я после Троицы мерзавку Тортолли сжечь наметил, завтра аутодафе. И вот — на тебе… — горестно вздохнул Портофино, растерянно разведя руками.

Чума кивнул, тем самый говоря, что теперь ему всё понятно, но, по чести говоря, всё это мало его волновало. Мысли его снова завертелись вокруг встречи с Камиллой. Что могло произойти? «Мессир Грандони не трус, но человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство…», «бессердечие и неспособность чувствовать чужую боль…», «О каких муках вы поёте?», «Вы сильны и бесчувственны…» И вдруг… «Вы — очень мужественный и порядочный человек. Настоящий герой…» Почему? Почему девица, в ужасе отвернувшаяся от него на турнире, смотревшая с неприязнью и недоверием, почти открыто признававшаяся в ненависти к нему, вдруг сказала ему эти странные слова? Почему назвала его мужественным? Неужели потому, что в поединке он разъярился? Глупости, он ведь ужаснул её, перепугал насмерть. В чём она увидела его порядочность? Что произошло? Что за существа вообще эти женщины?! Ничего у них не поймёшь.

Было и ещё одно, на сей раз смутившее самого ди Грандони. Он слабел в присутствии этой девицы. Слабел и переставал быть собой. Он то уверял себя, что вежлив с ней из глумливого стремления опровергнуть её суждение о нём, то говорил себе, что не может задевать родню Портофино. Чушь. Он не мог обидеть её потому, что… Да нет, бред это всё. Ересь.

Вопрос об отравленном содомите так и завис в воздухе.

* * *

Сама Камилла, уединившись в своей комнате, долго сидела в молчании, прижимаясь виском к прикроватному пологу. Ей было больно, горько и стыдно. Она, так гордившаяся своей проницательностью, полагавшая, что разбирается в людях, не видела ничего. Она проглядела чужую боль, чужую беду, высокомерно думая о мессире ди Грандони, как о человеке холодном и бесчувственном, подозревала его в тайной порочности. Зачем она так?

Да, у него есть душа. И скорбей и невзгод — от сиротства и голодного детства до многолетней нищеты и потери всех близких — ему выпало сверх всякой меры. Но почему она видела боль и одиночество Черубины, недалёкой и пустой особы, понимала беду завистливого Белончини, но в этом, столь умном и глубоком человеке, она их не замечала? Впрочем, это в луже вода на поверхности, а в колодце…

А он красив. Очень красив. А как прекрасен он был сегодня на своём вороном коне в сияющих латах, как силён и мужественен. Впрочем, о чём она? Камилла опомнилась. Все мужчины одинаковы. Они негодяи. Все?

Тут Камилла снова вспомнила то, что так изумило её на турнире при взгляде на подругу. Гаэтана смотрела на удаляющегося мессира Ладзаро Альмереджи, только что проигравшего турнир. Смотрела со злостью и ненавистью, болью и обидой. Она… Господи, спаси и помилуй. Гаэтана… Гаэтана… Нет-нет. Что она, Камилла, понимает? Как может судить? Это ей показалось, просто показалось.

Господи, труп в замке, одёрнула она себя, а о чём она думает? Новый труп, новая жертва неизвестного убийцы. Камилла почти не знала Тиберио Комини. Он тоже не замечал её. Почему убит именно он? Мессир Комини принадлежал к старой аристократии города, был, как она слышала, весьма состоятельным человеком. Он, правда, всегда отворачивался от мессира ди Грандони и, стоило тому войти в зал, мессир Тиберио торопился уйти. Почему? Почему все убитые — враги мессира ди Грандони? Это случайность?