Без семи праведников...

Грациано на несколько часов уединился у себя в комнате, невидящим взглядом глядя в каминное пламя. Семь горестных лет его юности, с той минуты, когда признание брата, любимого Джулиано, сместило в нём все твёрдые основания и уверенность в разумности мира, проносились перед ним. Тело брата распадалось и смердело, гибель вошла в него через женщину, и с того часа в Грациано поселился животный ужас перед плотью, с того проклятого дня он не замечал в себе возмужания, подавлял растущий зов плоти, отворачивался от женщин.

С похорон брата плоть в нём замерла на годы, напрягались только руки на рукояти меча и ум, искавший в ветхих свитках объяснение несообразностей мира. Грациано давно понял, что брат сам был повинен в случившемся, ибо подчинил душу похотливым помыслам, сам же Чума усилием мощной воли отторгал от себя подобное. Портофино угадал верно — его целомудрие было не посвящением своей чистоты Богу, но животным страхом смерти, которую душа, чем она божественней, тем более отторгает.

Грациано сохранил в душе только одну любовь — ныне уже непонятную тысячам — покорную любовь к Господу, присутствие Коего ощущал и боготворил в себе. Вера спасала в отсутствие надежды и любви, не позволяя сломаться или согнуться, — и вот… он полюбил?

Чума закрыл глаза и вспомнил, как впервые увидел молодую фрейлину в замке — она играла на лютне герцогине Элеоноре. Он запомнил изящный наклон шеи и удивительные нефритовые глаза, опушённые длинными ресницами. Он тогда почувствовал… раздражение — ибо не мог ничем отстранить от себя и высмеять исполненное скромного достоинства поведение и бесспорную привлекательность девицы.

Мы не можем смеяться над ненавидимым, объяснял он когда-то фрейлине. Увы, над любимым — тоже, ибо и оно сильнее нас. Грациано смог внушить себе, что девица просто… глупышка и трусиха, но после ночи в овине чувствовал неодолимое плотское влечение к ней и раздражался ещё больше. Но потом он злился уже безмерно, понимая, что не нравится ей, и лишь её неожиданные слова после турнира подлинно перевернули его душу. Но теперь мессир Грандони понял, что на самом деле сердце его пленилось ещё при первой встрече.

Любовь. Женщина… Господи…Что с ним? Девица учащала его пульс, заставляя сердце колотиться в груди. Ночами он теперь грезил об обладании её. Это любовь? Он волновался и робел в её присутствии. Она не походила на других, была красива и пьянила его. Он любит её? Ну… допустим.

Но что сказал Бениамино? Что…она отвергнет его? Грациано оторопел. Это ещё почему? Если он решил, что получит её в жёны — он её получит! Да и почему бы девице не выйти за него? Он детей и жену обеспечит, денег у него в избытке, да и девице прямая выгода за него выйти: время опасное, а она под его защитой будет, уж при нём никакой побирушка к ней не приблизится, никакой мерзавец на лестнице не подстережёт.

Чума так уверил себя в том, что Камилле просто некуда деваться, кроме как выйти за него замуж, что торопливо поднялся. Он не имел обыкновения обдумывать свои планы, ибо не имел доселе и планов, но теперь, решив жениться, не намерен был тянуть с осуществлением задуманного. Он не ждал отказа — даже просто не думал об этом. Он решил. Точнее — решился. Все, что теперь требовалось — обвенчаться с девицей.

Чума поднялся и устремился в коридор к фрейлинам. Камиллу Монтеорфано он обнаружил сидящей на скамье вместе с Аурелиано Портофино, злым, как собака. Антонио ди Фаттинанти был не самым последним человеком и далеко не самым худшим из людей. Гибель Франчески Бартолини — совсем рядом с комнатами фрейлин — напугала Лелио. Сейчас он настаивал, чтобы Камилла немедленно вернулась в палаццо Монтеорфано. Сестра не особенно возражала брату, просто говорила, что не может уехать без разрешения герцогини. Мессир ди Грандони галантно поклонился юной особе и тихо присел рядом. Грациано был согласен с Портофино, во дворце стало просто опасно, но отнюдь не хотел, чтобы девица покидала замок.

Когда Портофино оставил их, Чума подсел ближе к девице. Сердце его почему-то колотилось как безумное, дыхание спирало. Он разозлился на себя. Ну почему он не может быть собой? Тут Грациано заметил, что Камилла совсем бледна и едва не плачет.

— Бедная Гаэтана, Боже мой, такая потеря.

Чума напрягся и сдавленным голосом осторожно спросил:

— Это потеря и для вас, Камилла? Мессир Фаттинанти ухаживал за вами…

Она вздохнула.

— Он был порядочным человеком.

Голос мессира ди Грандони был мягок, но трудно было не заметить в нём принуждённость.

— Вы любили его? — интонация его голоса была скорее утвердительная, чем вопросительная. Сердце его выскакивало из груди. При жизни Антонио Чума не замечал, чтобы Камилла предпочитала его, но…

На лбу Камиллы залегла морщинка.