Без взаимности (ЛП)

— Господи, мне так тебя не хватало, — сглотнув, он добавляет уже серьезно: — Очень сильно не хватало.

— И мне тебя, — срывающимся шепотом признаюсь я.

Мы подходим к его столику и садимся друг напротив друга. В ответ на выжидающий взгляд Калеба я вопросительно поднимаю бровь. Он смотрит на свой кофе, а потом на меня.

— Не хочешь украсть глоточек?

Нет, я больше ничего ни у кого не краду. Единственного человека, у которого мне захотелось что-нибудь стащить, сейчас тут нет.

В горле образуется комок, но я смеюсь, стараясь сохранить непринужденную атмосферу.

— Ты что это, называл меня воришкой?

— Ну да. Ты и есть воришка.

— Кажется, ты плоховато меня запомнил.

— Я помню о тебе все, Лей.

Я отвожу взгляд. Смотреть ему в глаза и видеть в них себя прежнюю оказалось делом непростым. Он напоминает мне о скелетах в шкафу, которые мне больше не нравятся. С тех пор как мы с Калебом общались в последний раз, я сильно изменилась. И я натворила много дурного с тех пор. Кстати, может, это означает, что я совершенно не изменилась?

Какой сумасшедшей была, такой и осталась.

— Спасибо за конфеты, — говорю я, чтобы нарушить гнетущее молчание.

Вчера Калеб прислал мне подарочную корзину с конфетами Twizzlers, которую я заметила, только когда вернулась от Томаса. Она ждала меня на столе; и приняла подарок Эмма, которая позже замучила меня расспросами, что это за тайный поклонник. Хотелось рассмеяться, но у меня получился лишь всхлип. Я рассказала ей о Калебе и о том, что он гей. Произнести это вслух оказалось уже легко и не больно. Как и признаться, что я была в него безумно и безответно влюблена.

Но если честно, в последние несколько дней я совершенно не думала о Калебе. Что заставляет задуматься, был ли Томас для меня таким же отвлекающим фактором, как и я для него?

— Подкупать меня нет нужды, знаешь ли.

— Я не думал, что ты захочешь меня видеть… после всего, что я тебе наговорил.

— Почему ты сразу мне не признался? — шепотом спрашиваю я, чувствуя, что не в силах говорить нормальным голосом. Слишком устала. Даже дышать тяжело. И мне просто хочется остановиться: перестать убегать и преследовать. Перестать обвинять.

— Я не знал, как, — сцепив руки вместе, говорит Калеб.

— Но я же не посторонний человек, Калеб. Это же я. Мы выросли вместе. И ты мой лучший друг. Неужели ты не считал меня своим другом?

Это такой жалкий и детский вопрос. «Считаешь ли ты меня таким же близким другом, как и я тебя?». Тем не менее этот вопрос ощущается куда более важным, чем «Ты любишь меня?». И внезапно понимаю, что отрицательный ответ меня уничтожит. Его дружба значит для меня больше, нежели любовь.

Калеб издает неуверенный смешок.

— Как ты можешь такое спрашивать, Лей? За последние два года я скучал по тебе каждую минуту. Я… — он проводит рукой по волосам, — чувствовал себя виноватым. И одиноким. Очень не похоже на самого себя. Но я не знал, как встретиться с тобой, после того… что сделал. После того как воспользовался тобой и твоими чувствами. Бросил тебя.

Видеть его сожаление нелегко. Мое сердце словно свернулось в клубочек от боли. Калеб во всем винит себя — так же, как привыкла делать я. Но мне не хочется, чтобы он продолжал в том же духе. И вспоминать о произошедшем я тоже не хочу — это слишком удручает. Настало время разделить вину пополам и двигаться дальше.

— Я прощаю тебя, — говорю я. — Правда. За все, что случилось. А ты простишь меня?

Калеб берет мою ладонь в руки и мягко сжимает.

— Да. И прощать мне тебя не за что, Лей.

Я улыбаюсь сквозь слезы. Ну вот и все. С этим наконец покончено. Я чувствую себя одновременно парящей в воздухе и крепко стоящей на земле.

Весь следующий час мы проводим обмениваясь новостями. Калеб рассказывает, как тяжело ему было в школе и что он ощущал себя белой вороной. Как боялся, что отец никогда не примет его таким, какой он есть. Я отвечаю, что это глупо, ведь на дворе двадцать первый век! Кого в наши времена беспокоит, что ты гей? Сама же рассказываю, как все было плохо после его отъезда и как мама хотела отправить меня в реабилитационный центр, но я избежала этой участи, выбрав учиться здесь. Рассказываю ему о Каре. О своей башне и об Эмме.

Единственный, о ком я умалчиваю, — это Томас Абрамс. Впрочем, о чем я могла бы рассказать? Он мой преподаватель. Он привил мне любовь к чтению, и благодаря ему я теперь знаю, что слова невероятно важны. Я спала с ним, а теперь между нами все кончено. Я позволила ему погубить мое тело, сердце и мечты. Стала его шлюхой, но плевать. Он ведь не просил этого. И даже наоборот — предупреждал меня о себе и своей жестокости. Так что от собственных моральных принципов я отказалась добровольно.

Я отдала Томасу всю себя, но ему ничего не было нужно.

— Я соскучилась по Нью-Йорку, — ни с того ни с сего говорю я.