Бездна

Она запнулась, не припоминая въ головѣ никакого другаго имени.

— И много другихъ… включая сюда и вашего покорнаго слугу, добавилъ онъ какъ бы мимоходомъ.

— Вы, вы были заговорщикомъ! вскликнула она, оборачиваясь къ нему всѣмъ лицомъ.

— И даже приговоренъ къ смерти.

— О!.. могла только сказать она и вся вздрогнула.

Ponte dei Sospiri возносилъ прямо предъ ней въ эту минуту смѣлый изгибъ своего перекинутаго свода, и тусклое пламя маслянаго фонаря со стороны дворца дожей дрожало унылымъ свѣтовымъ пятномъ на крайнемъ изъ его рѣшетчатыхъ оконъ. Точно кто-то внутри пробѣжалъ мимо этого окна съ факеломъ въ рукѣ, представилось на мигъ ея возбужденному воображенію… Она усмѣхнулась, но то жуткое ощущеніе, котораго искала она въ этотъ вечеръ. продолжало блаженно сжимать ей грудь. Чѣмъ-то гробовымъ дѣйствительно вѣяло отъ высокихъ, почернѣвшихъ стѣнъ вѣковыхъ зданій, мимо которыхъ плыла она съ бѣжавшею впереди ея гондолы узкою лентой зеленой, коварной воды, "унесшей въ море", думалось ей, "такъ много жертвъ, такъ много жизней молодыхъ, прекрасныхъ, благородныхъ"… Ей было и страшно, и сладко среди нѣмой, словно зловѣщей тишины, царившей кругомъ, и не хотѣлось ей прервать ее, не хотѣлось вырваться изъ-подъ ея мрачнаго обаянія. Точно ее живую захватили какіе-то невидимые призраки и увозили въ царство тѣней, и самъ подземный владыка въ огненной коронѣ ждалъ ее на судъ гдѣ-то тамъ далеко впереди, гдѣ пламя одинокой свѣчи изъ чьего-то открытаго окна отражалось трепещущею искрой въ дремлющей влагѣ канала…

Легкая дрожь пробѣжала у нея по тѣлу; она чуть-чуть встряхнула головой и обернулась еще разъ къ своему спутнику:

— Вы были приговорены къ смерти, повторила она; — когда же это было?

— Въ 1849 году. Мнѣ было едва двадцать лѣтъ. Кругомъ Карла Алберта собирались тогда всѣ, у кого въ груди билось италіянское сердце. Я поступилъ волонтеромъ въ Піемонтскую армію… Я родомъ Ломбардіецъ, — слѣдовательно въ ту пору австрійскій подданный, слѣдовательно измѣнникъ, — а Австрійское правительство не шутило съ этимъ… Король, какъ вы знаете, разбитъ былъ при Новаррѣ, арміи его не стало… Дѣло мое было ясное: я и мои земляки, сражавшіеся въ ея рядахъ, подлежали смерти… Къ счастію. я успѣлъ вовремя перебраться во Францію, гдѣ и прожилъ, — приговоренный заочно къ растрѣлянію австрійскимъ военнымъ судомъ, — въ теченіе десяти лѣтъ сряду.

— Десять лѣтъ далеко отъ родины… отъ такой родины, какъ ваша, словно поправилась она. что-то вспомнивъ, — это ужасно!..

— Ужаснѣе было то, возразилъ онъ со внезапною горячностью въ звукѣ, въ выраженіи голоса, — что у меня, у насъ, и родины въ дѣйствительности никакой не было. Италія въ тѣ годы, какъ говорилъ Меттернихъ, была только "этнографическій терминъ".

— За то она ваша теперь вся послѣ столькихъ вѣковъ чужаго владычества, вы свободны… О, какая эта великая вещь — свобода! вскликнула вдругъ графиня съ какимъ-то страннымъ въ устахъ ея паѳосомъ:- я понимаю, что за нее отдаютъ жизнь… И въ моемъ отечествѣ, въ Россіи, есть молодые люди, une jeunesse ardente et généreuse, которые всѣмъ ей жертвуютъ, но ихъ преслѣдуютъ, ссылаютъ на галеры (aux galères), или они должны бѣжать за границу, какъ это было съ вами… Но вы, Италіянцы, уже пережили ужасное для васъ время, вы побѣдили, вы счастливы теперь…

Къ немалому ея удивленію, собесѣдникъ ея отвѣчалъ на это тяжелымъ вздохомъ:

— Это ужь другое дѣло, comtesse! задумчиво проговорилъ онъ.

— Какъ это?

— Не знаю, отвѣтилъ онъ не сейчасъ: — оттого-ли, что лучшія силы наши ушли на ту борьбу… или потому, что мы тогда молоды были… но l'Italia una, единая Италія, лучше была, кажется, когда намъ дозволено было только представлять ее себѣ въ мечтаніяхъ…

Онъ оборвалъ вдругъ, какъ бы отгоняя докучную мысль, и, наклоняясь съ мѣста къ молодой женщинѣ, промолвилъ сладкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:

— Вѣрьте, графиня, на свѣтѣ есть только одно неизмѣнно прекрасное, это все же любовь… Но вы не хотите слышать объ этомъ…

— Любовь, машинально повторила она и усмѣхнулась внутренно, вспомнивъ, что за полчаса предъ тѣмъ говорила себѣ то же, "почти въ тѣхъ. же выраженіяхъ"… Но ей не понравилось, что онъ вздумалъ начать объ этомъ "опять" здѣсь, въ этой гондолѣ и мракѣ, и этимъ "вкрадчивымъ и сладенькимъ" голосомъ, и такъ близко наклонившись къ ней, что краемъ своей шляпы чуть не задѣлъ ея лица:- Мнѣ кажется, cher marquis, сказала она со смѣхомъ, — что мы оба съ вами слишкомъ зрѣлы (trop mûrs), чтобы думать объ этомъ.

— Вы не имѣете никакого реальнаго основанія говорить это относительно себя самой, пылко возразилъ онъ;- что же меня касается, то я скажу вамъ, что пока у человѣка бьется сердце, онъ заставить его перестать любить не въ состояніи…

— О, да это уже становится серьезнымъ! продолжала она смѣяться, и понизивъ голосъ:- вы, кажется, желаете дать поводъ нашимъ гондольерамъ разсказывать о насъ завтра всякія небылицы въ отелѣ…

Онъ выпрямился весь съ обиженнымъ выраженіемъ въ лицѣ, подавилъ вздохъ, вырывавшійся у него изъ груди, и замолкъ.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія…