Бездна Кавказа

Эту ошибку подполковник Акаев, не щадя себя и других, исправлял под командованием генерала Дудаева. Им было пролито немало своей и чужой крови, и ему хорошо запомнился тот день, когда он лично приказал расстрелять своего земляка, старшего прапорщика российских ВДВ, рука об руку с которым прошел половину Афгана и который однажды спас ему жизнь. В ответ на предложение стать под знамя ислама прапорщик плюнул Акаеву в лицо; дело происходило при множестве свидетелей, и как, во имя Аллаха, должен был поступить в такой ситуации Мустафа?

Спустя какое-то время после того, как генерал Дудаев превратился в облачко дыма в результате попадания в его автомобиль русской ракеты, наведенной по сигналу мобильного, когда стало ясно, на чью сторону склоняется чаша весов, Мустафа имел долгую, неторопливую беседу с прибывшим на Северный Кавказ с особой миссией представителем «Аль-Каиды». На следующий день начались длившиеся целую неделю переговоры с российским военным командованием. Результатом этих переговоров стало появление у ворот русского гарнизона сотни вооруженных боевиков. Мустафа Акаев шагал впереди своих людей, неся в руках знамя несмываемого позора — кривую ветку с привязанным к ней белым полотенцем.

За соратником Дудаева тянулся длинный список того, что военная прокуратура России называла военными преступлениями. Строго говоря, ему полагался расстрел, но ввиду добровольной сдачи и с учетом былых заслуг — все-таки без пяти минут Герой Советского Союза, — он был амнистирован и в течение нескольких мучительно долгих месяцев даже занимал видный пост в министерстве внутренних дел Чечни. Затем, после проведенной под его началом успешной операции, в ходе которой было уничтожено более сотни боевиков (эти люди были готовы сложить оружие и, пользуясь объявленной амнистией, разойтись по домам, но русские об этом, к счастью, так и не успели узнать), многочисленные просьбы Мустафы Акаева об отставке наконец-то были удовлетворены. Русские сочли, что он сполна искупил свою вину, да и медики (которым было щедро заплачено, и которые по вполне понятным причинам предпочитали об этом помалкивать) в один голос утверждали, что здоровье и, в особенности, нервная система ветерана афганской бойни оставляет желать лучшего.

Получив полное отпущение грехов, Мустафа покинул Чечню, в которой у него осталось множество кровников — в основном, родственников уничтоженных его стараниями боевиков, — и осел в ближнем Подмосковье. Он выстроил себе просторный дом и обзавелся легальным бизнесом. Кое-кто считал его предателем, продажным псом, переметнувшимся к русским и ищущим у них защиты от своих же земляков и единоверцев. По странному стечению обстоятельств те, кто осмеливался высказать это нелицеприятное мнение вслух, пусть даже за глаза и в компании своих близких друзей и родственников, либо очень скоро меняли его на прямо противоположное, либо так же скоро исчезали с лица земли.

Гостеприимный дом Мустафы Акаева часто принимал земляков, которые приезжали в Москву по делам. Иногда после таких визитов в городе что-нибудь происходило — что-то взрывалось, что-то горело, кто-то умирал, не сумев переварить угодившую в живот пулю. Тогда дом Мустафы посещали хмурые и неприветливые люди в штатском; бывало и наоборот — Мустафу вызывали на Лубянку и подолгу допрашивали. Однако все кончалось ничем: Мустафа Акаев был не из тех, кого легко взять голыми руками.

Случалось и такое, что Мустафа оказывал посильную помощь правоохранительным органам, сдавая с потрохами залетных гастролеров, которые не признавали авторитетов, не уважали старших, плевали на понятия и нарушали установившийся в последние годы четкий порядок раздела сфер влияния и доходов. Это неизменно записывалось ему в актив; разумеется, холодноглазые обитатели известного здания на Лубянской площади держали Мустафу Акаева на заметке, но официально он числился в законопослушных аксакалах, которые учат молодежь уму-разуму и помогают ей держаться в берегах, не вступая в конфликт с действующим законодательством. Среди его теперешних знакомых были высокопоставленные чиновники, политические деятели и генералы; он был уважаемый человек, и если кто-то из земляков до сих пор скрежетал зубами в бессильной ярости при одном упоминании имени Мустафы Акаева, это были его проблемы, ибо сказано: нет пророка в своем отечестве.

— Что у тебя, Ибрагим? — спросил Мустафа, сделав жест, означавший, что племянник может подойти ближе.

— Прости, что нарушаю твое уединение, дядя, — сказал Ибрагим, подходя к столу. В руке у него был лист бумаги. — Я знаю, ты не любишь, чтобы тебя беспокоили в это время…

— Но твое дело, конечно же, не терпит отлагательств, — ворчливо закончил за него Мустафа. — Вы, молодые, вечно куда-то торопитесь, спеша удовлетворить потребности тела и забывая о душе. Земные дела кажутся вам более важными, чем дела небесные, а это неверно. Ибо земное бытие — лишь краткий миг, а жизнь души — вечна… Так что случилось? — спросил он, неожиданно переходя на деловой тон. — Что это у тебя в руках?