Бездна (СИ)

Если можете сказать на это утвердительно, то вы никогда не чувствовали, никогда не видели того, что так глубоко скрыто под всеми этими обычными масками, слоями, наростами каждой человеческой личности. Но лишь однажды увидев эту правду, вы бы не смогли отказаться от этого. Не мог и я.

Наркотик скрашивал мое одиночество, когда оно становилось совсем мне в тягость. Это было не так редко, но я старался не проводить все время в опьяненном состоянии. Счастье, которое я мог испытать в эти минуты, все же доставляли мне, как я снова повторюсь, и обжигающую боль, а это было мне под силу вынести далеко не всегда.

Прошлая ночь стала тому доказательством. Я не смог остаться один и пошел против своих принципов. Хотя, не думаю, что общение со столь низко падшей женщиной можно считать за человеческое общение. Я не видел в ней ничего, кроме грязи. С кем же, как не с такими вот ничтожествами мне теперь иметь дело, если я сам не лучше. Путь в благородное общество мне все равно заказан.

Кали уже давно ушла, не забыв прихватить с собой неплохую часть своего заработка. Ни я, ни она не проронили потом больше ни одного слова. И раздавшийся стук закрываемой двери в полнейшей тишине был как-то даже устрашающе непривычен. Вставать сразу же, мне не хотелось. Но чем дольше я лежал, тем быстрее ко мне возвращались мои привычные мысли, а это значит, что нужно было себя чем-то все же занять. С трудом, но поднявшись, я слегка размял свои затекшие мышцы, сделав несколько отжиманий и не одеваясь, проследовал в душ. Ледяная вода беспощадно ударила по моему телу, вызывая непроизвольный озноб и вместе с тем и чувство небольшого облегчения.

Завтракать не хотелось, да и, зная по себе, на голодный желудок я порой себя чувствовал даже намного лучше. Я надел чистую рубашку, на которой не хватало пару пуговиц, натянул все еще валяющиеся у кровати штаны. Дотронулся до подбородка, уже порядком поросшего щетиной. Кажется, я не брился уже неделю. Но думаю, это подождет точно до завтра. Сейчас у меня были более важные дела.

Усевшись за свой стол, который был весь усыпан какими-то бумагами, огрызками перьев и растекшимися чернилами, я выискал из всего хлама слегка запачканное чем-то коричневым и помятое, но при этом нераспечатанное письмо. Оно было мною получено вчерашним утром. Но лишь прочитав написанный на нем аккуратным почти каллиграфическим почерком адрес, я тут же смял его, решив, что точно к нему не притронусь. Я знал, от кого было это послание, и поэтому не хотел даже знать его содержание. Как он посмел писать мне? И как узнал где я?

Но сегодня любопытство взяло верх над остальными чувствами. Повозившись несколько минут с сургучной печатью, я раскрыл выпавший оттуда листок бумаги. Он был аккуратно сложен в несколько раз, и весь исписан тем же до безумия аккуратным почерком. Ни одного пятна, ни единой ошибки или кляксы. Я пробежал глазами несколько первых строк. Этого было достаточно, чтобы суметь понять всю суть послания.

Мне было сообщено о смерти моего дяди. Без полагающихся при этом слов сочувствия, только обезличенные факты. Пятница, 30 октября. То есть больше недели назад. Инфаркт и мгновенная смерть. Ничего необычного в его возрасте. Тихий и спокойный конец, умереть в своей постели среди близких тебе людей.

Нет, с последним я, конечно, ошибся. Рядом с ним не было никого. Все близкие люди отвернулись от него. Там в тот момент с ним мог, должен был находиться я. Но ведь в это самое время, я как трус, находился на другом конце света, упивался своим стыдом и скорбью и продолжал возносить себя на пьедестал, где можно было смотреть на все ненавидяще-презрительным взглядом. К чему мне какие-то метания, желания, стремления обычных людей. Их обязанности заводить семью, ходить каждый день на изматывающую и тягостную или легкую, но нечестную работу, стараясь при этом что-то из себя выдавить, достигая каких-то карьерных успехов. А по выходным обязательно ходить или самим устраивать приемы, так сказать быть вхожим в достойное высшее общество таких же ничем не примечательных людишек. И эти обязательно требуемые нормы приличия, эти непрекращаемые обсуждения всех и вся, хотя точнее можно было бы сказать осуждения.

Да, все эти столь приличные, одетые по последней моде, ярко напудренные и напомаженные дамы и джентльмены на поверку оказывались с изрядной гнильцой. Женщины были двуличными женами, истеричными и бесстыдными любовницами, алчущие, всегда готовые вить веревки или из своих мужей или из более перспективных, богатых любовников. Да и их кавалеры были не лучше — заядлые картежники, лгуны, финансовые махинаторы, трусы и полные эгоисты, способные совершить что угодно, предать, лишь бы только получить выгоду, урвать самый лучший, а чаще чужой кусок, в конечном счете.