Бездомная

Лишь в пятницу этот голос оставит ее в покое, всхлипывания малышки утихнут. Кинга вернется, сломленная, угасшая, точно спичка, как и месяц назад, и еще месяц назад, и еще. Следующие четыре недели она постарается прожить нормально. Но придет первый четверг, и…

– Чарек, помоги мне, – прошептала она, утирая слезы. – Помоги мне…

На этот раз, выйдя из автобуса, который привез ее назад из Быдгоща в Варшаву, она не пошла в квартирку на Мокотове. Она знала, что там ее ждут двое: Ася и Чарек, – и знала, что они не успокоятся, пока она не скажет им правды. Пока не расскажет свою историю от начала до конца.

Дело даже не в том, что она не могла об этом говорить. Она ведь рассказывала обо всем столько раз: и в полиции, и у прокурора, и в больнице (лечащему врачу и психологу), и в суде (и в первом, и во втором)… Даже родителям она пыталась рассказать. Хотела открыться и сестре, которая прилетала из Штатов… Но на этот раз ей необходимо было исповедаться кому-то, кто…

Нет. Еще не время.

Еще не время…

С автовокзала она потащилась к дачным участкам. Без труда отыскала свой сгоревший сарай, а под его стеной – замаскированный вход в нору. С осени здесь ничего не поменялось. Кинга влезла в нору, хоть и вся дрожала от холода и голода (со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила, метр за метром обыскивая лес, кричала, сколько хватало дыхания, и плакала так, что едва не ослепла от слез); свернувшись клубком под рваным одеялом, она заснула, впервые за последнее время чувствуя себя в безопасности.

Именно здесь, в собственноручно вырытой норе у старого сарая, было ее место.

Проснулась она утром, окоченев от холода. Быстро же она привыкла к центральному отоплению и мягкой постели!

Весной, летом и осенью нора была отличным местом для сна: тесная, почти уютная, выстланная обрывками теплых вещей и одеял, будто птичье гнездо. Но когда пришли морозы, в ней уже тяжело было оставаться.

Кинге приходилось спать в ночлежках для бомжей. В этих ночлежках воняло немытыми телами, перегаром – хотя пьяных туда и не пускали, – и сигаретным дымом; они были переполнены людьми, бормочущими что-то и вертевшимися во сне. То и дело разражались скандалы; ссорящихся утихомиривал терпеливый – и впрямь слишком терпеливый – персонал. Кинга терпеть не могла ночлежек; она лежала неподвижно, крепко зажмурив глаза, и молилась, чтобы поскорее наступил рассвет. И рассвет наступал, но первый же его отблеск приносил с собой неумолимый вопрос: что дальше?

Днем ночлежки были закрыты, бомжи возвращались на улицу, и нужно было чем-то заполнить нескончаемый день – а ведь морозы порой стояли трескучие. Одни бедняги садились в автобусы и ездили туда-сюда, иногда лишь меняя маршрут, чтобы не слишком раздражать водителей, да и пассажиров, жалующихся на неописуемую вонь от таких попутчиков. Другие бродили по городу в поисках бутылок, жестяных банок и макулатуры, чтобы насобирать на выпивку. Третьи торчали на вокзалах, точно куклы, закутавшись в свои лохмотья. А Кинга?

Кинга надевала кое-что поприличнее из своего тряпья и отправлялась в библиотеку, где и проводила целые дни напролет, читая книги. Она боялась даже выйти на обед в столовку для бездомных: вдруг после обеда ее в библиотеку уже не пустят – кто-то на входе попросит у нее документы, и тогда…

Однако сегодня ей не нужно было убивать время в читальном зале. У нее была теплая квартира, где ее ждал Каспер. Но ждал ее не только он: ждал и Чарек, ждала и любопытная журналистка.

И Кинга решила сделать нечто противоположное тому, чего от нее ожидали: она отправилась на Центральный вокзал – побыть немного с бездомной братией.

Но если она думала, что встретит там теплый прием, то заблуждалась. Среди них она больше не была своей, больше к ним не принадлежала, и это было видно с первого же взгляда. Чистая, пахнущая хорошим мылом и шампунем, в приличной одежде – это не та женщина, которую они с добродушной иронией прозвали Принцессой.

Она их предала.

Переметнулась на сторону других.

Бомжи, ворча, поздоровались с ней. Тут же посыпались вопросы, нет ли у нее нескольких злотых на курево.

Денег Кинга не дала. Она хотела знать, где Грустняшка. Женщина, которая когда-то протянула ей руку – как раз в тот момент, когда она, Кинга, выписавшись из больницы и потеряв дом, бродила, ошеломленная, по улицам города и ей уже грозила голодная смерть.

У Грустняшки, как и у каждого бомжа, была своя история.

Когда-то она была обыкновенной женщиной. В ее селе у подножья Карпат ее уважали. Был у нее и любящий муж, который – о чудо! – не пил и не бил ее. Жили они небогато, поскольку бедность в их местности аж зашкаливала, но и не нищенствовали – ведь Стах Боровой умел и хотел работать. И Алина Боровая никогда бы не оказалась на варшавских улицах и не стала бы Грустняшкой, кабы не один художник, который приехал в Загродзину писать на пленэре и искать вдохновения.