Безголовое дитё

Но долго ждать не пришлось. Мама буквально ввалилась в номер до носа нагруженная букетами цветов. Оказалось, что её задержали восторженные поклонники, и она никак не могла от них оторваться. Провожали до самой гостиницы.

— Дивчата, налетайте! Тут не только букеты. По-моему в газете шмат сала, а в сетке огурцы. Ей-богу, килограмма три, не меньше. Руку оттянуло. И паляныця свежайшая, сегодня пекли. А Мальчевскому, красавчику нашему, даже сунули литр самогона.

Я подглядывала в щёлочку из-под одеяла и вдруг почувствовала, как из моей серёдочки вырвались тёплые ручейки и потекли по всему телу. «Значит дирижёр тут ни при чём!»

Мама вывалила свою добычу на стол, а сама подошла к нашей кровати, наклонилась надо мной, приподняла одеяло. На меня пахнуло гримом, «Красным маком» и немножко потом — моим любимым запахом мамы. Хотела кинуться ей в объятья, но тут же вспомнила про дирижёра, — «Он наверно тоже нюхает её!» — и отвернулась к стене.

— Ну, как ты, доця? Курнопелечка моя! — мама пощупала мой лоб и стала целовать в щёчки, — Кушатки будешь? Там такой хлебушек тебе зайчик передал. Просто хрустит.

— Иди к своему дирижёру! Пусть он кушает! А я больше никогда кушать не буду! — прошипела я в подушку.

— Не пойду я ни к какому дирижёру! Честное слово! Прости меня, сонэчко моё! Я буду только с тобой! — шептала она, гладила меня по голове, целовала мои плечики, грудь, ручки.

— Честное-пречестное? — с недоверием прошептала я.

— Честное, причестнющее! Вот увидишь, Ветунечка! Давай мизинчик!

Мы сцепились мизинчиками и прошептали:

— Мири, мири навсегда! Кто поссорится — свинья!

Потом я, счастливая, сидела в кровати и с удовольствием уминала хрустящую горбушку паляныци с тающим во рту салом и запивала сладким чаем. Так же сладко я и уснула в объятиях мамы, принадлежащей теперь только мне.

Мама сдержала своё причестнющее слово. Больше она не пропадала со своим дирижёром. Правда, иногда в столовой за обедом они странно переглядывались. Но я была начеку и строго поглядывала на дирижёра. Каждый раз, закончив обед, он, проходил мимо нас и, глядя на маму, пел всегда одну и ту же музыкальную фразу:

— Та-та-та тааам! Та-та-та тааам!

Из-за столиков раздавались хихиканья доедающих свой обед артистов.

И только спустя несколько лет, когда мама с дирижёром поженились и отдали меня в музыкальную школу, я узнала, что «та-та-та тааам» это самая известная цитата из 5-го концерта Бетховена — «Так судьба стучится в дверь».

БОЛЬНИЦА

Закончились гастроли. Театр вернулся в Кировоград. Артисты ждали отпускных. День, два, три…. И только через неделю сообщили, чтоб все шли в бухгалтерию. Мама намарафетилась, нарядилась, надушилась и …

«О, ужас! — рассказывала она подругам — Ветуня лежит на кровати в новом сарафане, с бантом на головке, с еле приоткрытыми глазками и поскуливает, как щеночек. Щупаю лобик — горячий. А ведь она только что была здорова! Мы же собирались вместе идти за отпускными, потом за подарками для ее ненаглядной Бабуни! За билетами на поезд! Побежала, конечно, одна. А вернулась, померяла температуру — 39,8! Вызвала скорую, так как был уже вечер… Скарлатина! И где она её могла подцепить? Мы же всё время рядом, никаких контактов с детьми! И на тебе! Забирают в больницу. Вот тебе и отпуск!»

Ничего этого я не помню. Только помню, как в огромном больничном окне, перед которым я лежала, иногда появлялось лицо моей Бабуни. Она щурится, прикладывает руку ко лбу и пытается с улицы заглянуть в палату, уставленную множеством кроваток с больными детьми. Ищет меня. Хочу поднять руку, но сил нет.

Узнав о том, что я лежу в больнице, Бабуня взяла неделю отгулов на винном заводе и примчалась в Кировоград. В инфекционную больницу никого не пускали. Сорок дней я пролежала в одиночестве и тоске по Бабуне, по маме, по дому и двору, в котором меня никто не ждал. Мама навещала меня часто. Всегда приходила после обеда, когда больным детям полагался дневной сон. Она стояла на кирпичах, заглядывая в нижнюю створку окна, звала меня и плакала оттого, что я не подхожу к окну, как другие дети, и почти ничего не ем. Смотрела на тумбочку у моей кровати с нетронутой едой. Пюре с котлетой. Я не могла даже смотреть на это, застывшее волнами, зеленоватое месиво. А мама тыкала сквозь стекло пальцем, указывая на тарелку, и жевала ртом, пытаясь пробудить мой аппетит. Каждый раз, глядя на неё, губами я спрашивала про Бабуню. Громко нельзя, был тихий час.

— Приезжала Бабуня, рачков варёных привозила, дыньку. Но её не пустили…. Всего неделю ей дали на работе. И эту неделю она простояла тут на кирпичиках, на тебя смотрела….

Всю зиму я болела. Корь, ветрянка, стоматит. Со стоматитом опять лежала в больнице. Но уже в обыкновенной. Нужно было два раза в день «орошать» рот пенициллином. Врач, отправляя меня в больницу, строго сказала к маме:

— Только в стационаре. Нужен контроль за ней, бо дома она сунеть шо нэбудь грязное у рот, усё лечение пойдёт насмарку.

В больнице меня побрили на лысо.