Безголовое дитё

Весь спектакль я переживала за Марусю, то есть за маму. Кусала губы, сжимала до боли кулачки и громко вскрикивала. В конце спектакля, когда на сцену выбежали Марусины дети и стали обнимать мою маму, я страшно возмутилась. Ведь это не артисты, а настоящие дети! Приглядевшись, я узнала в этих детях Маринку и Нэлку Белецких. Их мама, тётя Люба играла одалиску. Пусть обнимают свою маму! Я захлёбывалась от возмущения и ревности. Ну почему мама так любила их, так рвалась к ним? А про меня забыла? Можно же было на роль одного из детей взять меня!

— Ветуня, что ты молчишь? — спрашивала мама, когда мы после премьеры шли домой, — Тебе понравился спектакль? Почему не поздравляешь меня? Я хорошо играла? Ну, поцелуй меня! — мама присела передо мной на корточки, заглядывала мне в глаза. Я оттолкнула её и крикнула на всю улицу:

— Пусть тебя целуют Маринка и Нэлка!

— Ты ревнуешь? Глупенькая! — мама прижала меня к себе, — Я люблю только тебя одну! Ты мне дороже всех на свете! А Нэлка и Маринка всего лишь маленькие артистки! Я их люблю по роли, понарошку! Понимаешь?

— Я тоже маленькая артистка! Я бы лучше сыграла, потому что ты моя настоящая мама, и я люблю тебя по- настоящему!

— Конечно лучше! Но ты ведь долго болела! Я не хотела рисковать твоим здоровьем. И запомни, я не хочу, чтоб ты стала артисткой, заруби себе это на носу!

— А я буду артисткой! Самой лучшей! Даже лучше Маринки и Нэлки! Папа… ну этот, Жорж, сказал, что у меня талант.

В июне театр должен ехать на гастроли в Рязань. Мама спросила меня, куда мне больше хочется — в Одессу к Бабуне или на гастроли в Рязань. Хотелось и к Бабуне, и в Рязань. Но Рязань перевесила, потому что я узнала, что Маринка с Нэлкой тоже едут на гастроли с родителями. Они будут выбегать на сцену в «Марусе Богуславке» и обнимать мою маму! А вдруг мама полюбит их не понарошку и забудет меня. Иначе, почему мама хочет отправить меня в Одессу?

— Хочу в Рязань, ты же обещала! — сказала я, топнув ногой.

— Хорошо, — подумав, согласилась мама, — Всё равно Бабуня по ночам работает, а днём отсыпается. В августе отпуск, поедем к ней вместе.

То, что произошло со мной в Рязани, затмило всё! Не помню город, не помню гостиницу, не помню лиц актёров — ничего не помню. Помню только глаза мамы, когда я в шароварах и в чалме выскочила на сцену и бросилась к ней в объятья. По моим щекам катились слёзы, и я, отталкивая Нэлку, кричала на весь мир:

— Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Меня с силой кто-то оторвал от мамы и утащил в лодку. Потом я вместе с артистами выбегала на сцену и кланялась. Мне казалось, что шквал аплодисментов, словно морская волна, обрушился только на меня, и я захлебнулась счастья! Это заполнило меня от макушки до пальцев рук и ног. Моя серёдочка извергала всё новые и новые волны Этого!

Занавес то закрывался, то открывался, а шквал не прекращался. Когда занавес закрылся последний раз, ко мне бросились все артисты. Они обнимали меня, целовали и хвалили. Я запомнила одну фразу, которую повторяли все наперебой:

— Настоящая артистка! Плакала настоящими слезами! Есть в кого!

Но никто не знал, что плачу я не как артистка, не как ребёнок Маруси, а как ребёнок моей мамы, которая наверняка накажет меня за неожиданное появление на сцене.

А получилось вот как. Весь третий акт я стояла за кулисами и переживала, глядя на сцену. Вдруг меня хватает за руку тётя Люба Белецкая и тащит в свою гримёрку.

— Выручай, Светочка! Спасай спектакль! Мариночка заболела, её тошнит! — в панике сообщает она, стаскивая с меня платье, — Ты выйдешь с Нэлей вместо неё.

На диванчике лежит бледная Маринка, руки на животе и стонет. Тётя Люба натягивает на меня красные шаровары, голубую блузку и белую чалму.

— Ну, идите! — она выталкивает меня с Нэлкой из гримёрки и ведёт за кулисы, — Быстрей, пожар начинается! Нэла, выведешь её!

Я ничего не соображала, но увидев, как кто-то из парубков подхватил тётю Любу на руки и потащил на сцену, поняла, что пути назад нет. Сейчас я увижу маму, мама увидит меня. Я громко заревела, а Нэлка, схватив меня за руку, потащила на сцену. Я побежала за ней, выбежала на освещённое пожаром пространство сцены и увидела маму. Она вырывалась из рук парубков и орала:

— Диты! Там мои диты!

Она не сразу узнала меня. Только, когда я в очередной раз умоляюще закричала, её глаза удивлённо округлились, и она протянула навстречу мне руки. Я бросилась к ней, и мы обнялись.

После спектакля до гостиницы мы шли молча. Мама крепко сжимала мою руку. В номере она с презрением сказала:

— Ну что, артистка погорелого театра! Настояла на своём?

— Не я настояла! Это тётя Люба настояла, чтоб я спасла спектакль! И я спасла! Все сказали, что я хорошо играла.

— Ты не играла, а закатила на сцене истерику.

— Я забоялась, что ты прямо на сцене заругаешься!

— Ладно, пока Маринка болеет, я разрешаю! — с улыбкой сказала мама.

Я всем сердцем возжелала, чтоб Маринка никогда не выздоравливала. С этого дня мы играли в очередь с Маринкой. Театр платил мне 3 рубля за спектакль.