Безгрешное сладострастие речи

Пьетро – крайний полюс свободомыслия, человек, ставший выше морали. Хотя автор и описывает в священном ужасе его злодейства, но в филиппиках Пьетро против савонароловской «добродетели» чувствуется авторская солидарность. Джироламо, проповедующий разрушение и истребление всего прекрасного во имя убого понятой или вовсе ложной морали, или тот фанатик, который проповедовал против Савонаролы трое суток, не останавливаясь, и умер, представляют противоположную крайность. Те персонажи, к которым более благосклонен автор, олицетворяют терпимость, гуманность и веру в высокое назначение искусства: это, во-первых, сам Бокарота, который знает, что в его рисунках и статуях истина, и гордо говорит, что «в числе прочих господ и сам Господь приходит ко мне поучиться» (с. 121); во-вторых, Капабуона – отважный защитник Савонаролы:

«…Был он человеком, полным кислоты и сладости, взвизгивал, щелкая пальцами, в спорах за и против неоплатоников, за и против непорочного зачатия; чтил, как святыню, непристойнейшие из набросков Бокарота, присутствовал при всех проповедях, анафемах, благословениях, заговорах, отдаваясь сердцем всем противоречиям, и за каждое из них поднимал меч свой. В раю он перессорил бы всех святых поочередным преклонением перед всеми истинами, которыми он порознь любовался. Был он красноречив и, когда не спорил и не дрался, до смерти любил пустословить на темы о сладости колен пречистой девы, о гармонии зада мученицы Евсевии и о блаженном истечении словес, исторгаемых Духом Святым из уст апостольских.

Это был чистый, счастливый и безнравственный человек, не причинивший зла на земле ни голубю, ни скорпиону. Сабельные удары, расточаемые врагам всех истин <…> в счет не идут, ибо это есть область возвышенного. С женщинами он был слаб духом и телом» (с. 142).

Этот совершенно замечательно описанный защитник любых интеллектуальных достижений, сражающийся не во славу истины, а во славу самого интеллекта, ценитель красоты художеств, которого не смущает никакая непристойность, типичен как ренессансный человек, ценитель разума и искусства. Но, возможно, это портрет некоего московского современника Бромлей, образованного и широко мыслящего, кто умел встать выше содержания идейных споров, оценивая лишь уровень самой полемики. В 1920-е такие люди еще оставались активны.

Исповедь революционной души. «Мои преступления» рассказывают о московской девочке-подростке, юношеский бунт которой против семьи по времени совпадает с революцией.

Этой новелле приданы убедительные автобиографические черты, поскольку писательница строит психику своей бунтующей героини, привлекая личный и семейный материал. Описана богатая и культурная немецко-русская семья, классическая русская няня (такая обожаемая няня появляется у Бромлей еще в «Записках последнего бога»), излагаются детские воспоминания – по всей очевидности, авторские – и даже имя девочки, Надя, делает ее тезкой сочинительницы[192]. Однако не следует забывать, что автору в момент революции было 34 года.

Рассказывая о душевных событиях своей крошечной героини, Бромлей – вслед за А. Белым в «Котике Летаеве» – подчеркивает их огромность и серьезность:

«Я твердо знаю, что я такая же была и в четыре года, только серьезнее. Сейчас не так страшно, и я немножко привыкла жить. В четыре года ни к чему еще не привыкаешь, в четыре года у меня были мрачные страсти и дантовское представление о жизни, в особенности, когда болел живот или приходила бабушка…

Про мои четыре года помню все; тогда началось то важное, что есть во мне теперь. Было так: огромный утюг воздвигнут на розовой скатерти, скатерть старая и внушает доверие; я смотрю со страхом на утюг, утвердившись на нянином сундуке, где самое защищенное в мире место. Утюг палит; страшные, серьезные мысли. До четырех лет человек по-настоящему серьезен» (с. 238).

На этот почти документальный «якорь» раннего опыта крепится то, что, по всей вероятности, теперь больше всего интересует автора, – становление «революционной психики». Фрейд здесь усвоен: в детстве Бромлей видит корни всех духовных и нравственных аномалий. Первая часть новеллы – это история развития характера ребенка, его внутренне биполярный мир любви и ненависти. Героиня с младенчества интериоризирует все обвинения взрослых в свой адрес и растет в уверенности, что она глубоко преступна.

«С другой стороны, сколько совершено преступлений, всегда нечистая совесть, и я не могу и не буду просить прощения.

Проси прощения!

Летом я толкнула девочку на дорожке в саду, и у нее выбился зуб. Кровь.

Я трепещу и, зажав нос в ладони, всхлипываю, сидя на сундуке. Я убила девочку. Проси прощения. Нет. Я преступна, несчастна на всю жизнь – и еще „проси прощения“? Нет. Мне кажется, что у кошки такое же преступное лицо, как у меня, кошка – это сама нечистая совесть, я не люблю того, что на меня похоже» (с. 239–240).