Безгрешное сладострастие речи

«знаменитая праматерь подарила наш род пышным потомством, которым мы обязаны встрече ее в Арденнских лесах с великим Гаргантюа, да прославится в веках имя его! Это лучшее украшение моей родословной, и я, отдаленный потомок героя, чту в себе правдивость и безгрешное сладострастие речи – обогатившие мою кровь дары великого предка» (с. 4).

Язык кентавра, одновременно грубоватый и изощренный, создает образ мудрого и просвещенного персонажа Возрождения, действительно, в духе героев Рабле. Это отнюдь не примитив: у Бромлей здесь налицо экспрессионистская работа над словом, возможно, несколько в духе Казимира Эдшмида – его «Вийона». Поэтому повествование может звучать предельно авангардно и современно: «Августа – было слово невероятного объема, и я мысленно ел его толщину, ел белый крендель этого слова» (с. 30).

Трагическое переживание отпадения разума от природы, в особенности тема мыслящего животного, натурфилософские мотивы и, самое важное, обостренное «чувство жизни» языка – все это объединяет поиски Бромлей в «Потомке Гаргантюа» с генеральным направлением русской литературы 1920-х – с поиском альтернативного развития человечества, развития, не противостоящего природе. Все это происходило на фоне войны с природой, которую в то время всячески форсирует официальный большевизм: «Течет вода Кубань-реки» и т. п. «Стихийные силы» были объявлены главным врагом и в социальном плане: имелось в виду русское крестьянство.

Текст напоминает и о разумных животных Заболоцкого, и о Замятине, с его миром за Стеной. Увязка социального и стихийного, поиск разума в природе сближает Бромлей с Андреем Платоновым.

В раннесоветской литературе продолжалась линия оккультной фантастики, идущая от романтиков через символизм и постсимволизм (Ф. Сологуб, А. Белый, В. Брюсов, А. Ремизов, Н. Гумилев, М. Кузмин, С. Ауслендер, А. Скалдин, А. Толстой, О. Форш), к авангарду в лице обэриутов. Увлечение интеллигенции середины – конца 1920-х – 1930-х оккультной теософской и антропософской проблематикой стало мировоззренческим субстратом большей части художественных поисков того периода. Именно сюда вписывается Бромлей. С другой стороны, необходимо опять-таки учитывать мощнейшее влияние немецкого экспрессионизма, окрасившее всю русскую литературу 1920-х: прежде всего Густава Майринка, любимца русских читателей, и – не в последнюю очередь – Казимира Эдшмида, с их сосредоточенностью на жизни духа, часто с той же погруженностью в «философию жизни», которая характерна была и для лучших советских писателей 1920-х – прежде всего Замятина и Бабеля.

Проповедники и канатоходцы. В том же сборнике есть еще одна стилизованная, как бы «историческая», повесть о Флоренции времен Ренессанса – «Приключения благочестивой Нанетты Румпельфельд». В ней острый сюжет и фантастика также сочетаются с показом социальных конфликтов и с философскими спорами. Рассказчицей автор сделал немецкую девочку, выросшую у тетки – экономки в доме великого скульптора, прозрачно названного Бокаротта. Малый рост и скромный социальный статус делают героиню неприметной. Однако пятнадцатилетняя Нанетта наблюдательна, образованна, красноречива и склонна к рассуждениям, поэтому может воспринимать услышанные ею сложные разговоры.

Суть новеллы – в противостоянии двух полюсов. Высокодуховное и идейное начало отождествляется с аскетической, гневно-карательной позицией Джироламо Савонаролы[187]: беда только, что, как показано в рассказе, сам этот пламенный проповедник не верит в Бога, его терзают страсти и пожирает властолюбие. Гневные его диатрибы в адрес погрязших в грехе жителей Флоренции, проникнутые пафосом патриотизма, уравновешиваются у Бромлей филиппиками против самого Савонаролы, которые в той же свирепо-обличительной стилистике произносит присланный из Рима прелат – официально уполномоченный церковью проповедник. Прелат с посиневшим лицом без умолку целые сутки подряд изрыгает проклятия – и к утру следующего дня умирает. Средневековому фанатизму и с той и с этой стороны в повести противостоит ренессансное мироощущение – жизнеутверждающее и терпимое. Его олицетворяет синьор Пьетро – кондотьер, в которого влюблена маленькая героиня.

У этой фигуры отчасти есть исторический прототип – Пьеро Медичи, старший сын Лоренцо Великолепного (1449–1492), покровителя Микеланджело, по прозвищу Пьеро Глупый (или Невезучий). Он считался слабоумным, но после смерти Лоренцо стал правителем Флоренции (1492–1494), а затем за свои военные неудачи был изгнан из города.