Безмятежные годы (сборник)

– Штоф, – говорит Тишалова, – принесла с собой целый мешочек драже, знаешь, таких совсем маленьких, точно разноцветная крупа. А в середине не ликер, как в крупных бывает, а гадость какая-то страшная – не то анис, не то мята, не то и еще хуже зелье. Разжевать невозможно – мутит, ну а бросать тоже не резон, все-таки развлечение. Набрали горсть и – хлоп, разом в горло. Чуть не подавились. Всухомятку трудно, надо воды. Я встаю, на всякий случай откидываю голову назад, нос затыкаю платком: увидит коли Антоша, подумает, что кровь идет, затем бесшумно ныряю в дверь, благо она около нас близехонько. Антоша весь погружен в окружности – и глух, и слеп. Возвращаюсь тем же маршем, а под передником несу стакан воды.

Теперь отлично: хлопнешь горсть и запьешь. Смешно только. Штоф начинает фыркать, а я подавилась; ничего, проехало. Оля пуще прежнего заливается. Все стали вертеться. Повернулся и Антоша, да как раз в ту минуту, как я снова громадную горсть хлопнула, воды в рот набрала, а проглотить еще не успела.

– Что у вас там такое, госпожа Тишалова?

Встаю, рот полнехонький.

– Спрашивает, так покажи, – шепчет Штоф, – открой рот, так и увидит.

Тут происходит нечто неподобное: в ту секунду, как я хочу проглотить содержимое моего рта, раздается фраза Оли, я фыркаю с закрытым ртом… То, чему надлежало последовать горлом, где-то застревает, и вода с драже фонтаном выскакивает через мой нос… Момент ужасный: задыхаюсь, на глазах слезы, нос плачет, и смешно неудержимо. Ты видела, какую математик физиономию сделал? Точно и у него дражешки носом полезли. Ну, а потом турнул меня из класса. Что ж, вышла. Хорошенько откашлялась, отчихалась, высморкалась несколько раз, – как будто и в порядок все пришло. Прогулялась по коридору, везде тишина, в рисовальном классе так даже и благолепие, потому как там пастор в белом нагрудничке сидит. Я в зал. А там сор, грязь и щетка валяется: видно, начал Андрей мести после большой перемены, да позвали куда-нибудь. «Давай, – думаю, – помогу ему». «Никакой труд не унизителен», – вспомнила я раз в жизни поучение Клепки, да и то, как видно, не вовремя. Взяла щетку, вытянула палку во всю длину, сама сзади стала, да с одного конца на другой, на полном ходу, и катаюсь себе. Вдруг, смотрю, в дверях Клепка наша синеется. Я щетку с размаха толкнула, она далеко-далеко отъехала, а сама бежать в другую дверь. Не тут-то было! – «Тишалова!» – И пошла, отчего да почему, да когда, да кто, да за что. Ну, я сказала: что ж за секреты между своими? Клепа меня пилила-пилила, пилила-пилила, наконец говорит: «В класс не смейте входить, коли Антон Павлович вас выгнал, но и в зале безобразничать не извольте; вас не для того наказали, чтобы вы веселились, а чтоб вы почувствовали свою вину. Идите сию минуту и сядьте на лютеранский Закон Божий. Да смотрите, хоть в чужом классе не срамитесь. Ну, идите…»

Я сделала несколько шагов, а Клепка, успокоенная, что я сейчас же спасу свою многогрешную душу по лютеранскому обряду, пошла к вам. Шалишь, матушка, я свое время лучше употреблю. И знаешь, Мурка, открытие сделала. Ну, да это потом расскажу. Пока это я обзор местности производила, слышу – звонок, ну, а что после перемены было, ты и сама слышала.

А было так: входит Клеопатра Михайловна злая-презлющая.

– Тишалова, вы были в классе Закона Божия?

– Нет, – чистосердечно, как и всегда, заявляет Шура.

– Я же вам приказала.

– А я не пошла, я ни за что не пойду. Вот еще! Чтоб поп басурманский мою чистую душу совратил! Чтобы мне потом в ад попасть!

Шура вся красная, притворяется возмущенной. Публика в восторге; мы хохочем; Клеопатра все более злится.

– Что за «поп»? Что за «басурманский»? Что за глупости! Вы смеетесь надо мной! Я этого не потерплю, я вас сейчас отведу к начальнице.

Шурка закусила удила.

– С удовольствием! – отчеканивает она, низко кланяясь. – Идем! – расшаркивается она, подставляя свой локоть крендельком.

Но тут происходит нечто неожиданное: губы Клеопатры Михайловны дергаются и она начинает плакать.

– Дерзкие, злые, гадкие девочки, стыдно, грешно вам!.. – раздается сквозь слезы.

Нам всем действительно и стыдно, и неловко: выходка Шуры, хватившей через край, давно уже не кажется нам смешной; глупо хихикают только три-четыре наших самых отпетых и неразвитых. Сама Шура, которая зарвалась, подзадориваемая одобрительным смехом, чувствует всю глубину своей неправоты. Ей, доброй по натуре, больно и стыдно.

– Простите, простите, Клеопатра Михайловна! Я так виновата! Я знаю, что я глупая, взбалмошная, подлая, – со свойственной ей прямотой казнится Тишалова. – Милая, родная, простите!

Клеопатра Михайловна тронута искренними словами Шуры, – мы ее, бедную, не избаловали ими. А ведь она, в сущности, добрая, но, Боже-Боже, зачем ее к нам назначили классной дамой! И ей тяжело, и нам нелегко. Господи, пошли ей хорошего, доброго жениха!

Глава VIII «Ангелы». – Былина. – Проволочное тело