Безмятежные годы (сборник)

– Вот, понимаете ли, после обеда, когда эконом наш к себе уходит, – а уже темно, – несколько из нас и юркни за ним следом. Уже в коридоре, слышим, он нюхает, носом шмыгает. Открыл дверь и еще пуще занюхал. Смешно нам – адски! Переступил порог и поскользнулся – в котлету въехал, еще ступил, – слышим, чертыхается. Умора!

– Дверь в столовую откройте! – кричит прислуге.

– Никак невозможно, Василь Тимофеич, потому вы изнутри дверь замкнули.

– И не думал замыкать! – несется разъяренный возглас.

На его счастье, спички в кармане нашлись. Чиркнул – смотрит: котлета, котлета, котлета, котлета, кучка. Котлета, котлета, котлета, котлета, кучка… Адски злился. Мы думали, лопнет.

– Висельники! Арестанты! – неслось в наш адрес.

– Пока до дверей дошел и ключ повернул, верно, штучек шестьдесят-семьдесят котлет растиснул, такие тутти-фрутти на полу получились!.. А жаловаться не пошел: сказать, что котлетную мостовую кадеты устроили? «А почему?» – спросят. Ведь не один, не пять, не десять, все триста шестьдесят. Да, уж, поистине в бамбуковое положение влетел.

Ай да кадеты! Надо ж выдумать! Хотя, правда, можно озлиться, ведь несчастным мальчишкам есть хочется.

Напитавшись, согревшись и отдохнув, затеяли всякие игры. Не обошлось, конечно, и без фантов. На долю Коли Ливинского выпало продекламировать что-нибудь, и он нас положительно уложил от смеха.

– Басня «Осел и Соловей», сказанная немцем, – начал он:

Придет озель з большие уши

И так он скашет золовей:

Я сам шиляет вас послюшай,

Как ви спевает на полей.

И золовей, стидливый птичка,

Закриль гляза и натшиналь,

А Herr озель, с своя привитшка

Повесил уши и слюшаль.

Другой инструмент так не мошно

Играет лютше золовей:

Как он свистает осторошно,

Што просто мильо для ушей.

Вот золовей скончаль свой песни

И низко кланяет озлю,

Aber озель, дурак известии,

Так ответшает золовью:

«Ви, господин, спевает мильо,

Вас мошно слюшай без тоска,

Aber гораздо б лютше билио

Вам поушиться в петушка»…

Всем ужасно понравилось. Декламировал он с необыкновенным выражением и точь-в-точь как немец. Откуда он эту штучку откопал? Сначала уверял, что не помнит, потом, наконец, признался, что сам переделал. Может, врет? Но если правда, то молодчина. Нет, он вообще славный, и мне очень нравится.

После Коли очередь была за Петром Николаевичем; ему выпало быть исповедником. Вот все мы один за другим ходили к нему в кабинет грехи свои трясти. Пошла и Люба. Долго он ее там что-то исповедовал, наконец, видим, выходит она, совсем расстроенная, смущенная, на глазах слезы, и садится в сторонку на стул.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Боже мой, Боже, мне так, так жаль его, бедненького! – дрожащим голосом говорит она.

– Да в чем дело? – добиваюсь я.

– Потом, другой раз подробно расскажу, теперь не могу, да вот и он идет.

Действительно, появляется Петр Николаевич, лицо бледное, жалкое, видно, что ему очень тяжело. Вот тебе и раз. Таким образом, этот веселый, даже сумасшедший день завершился таким грустным впечатлением. Бедный Петр Николаевич!.. Но, однако, как мне его ни жаль, но спать хочу!.. Скорей бай-бай, тем более, что сколько я ни сиди, ведь ему-то, бедняжке, от этого не легче. Еще момент и захраплю над дневником.

Глава XV После праздников. – Юлин рыцарь. – Любины тревоги

Вот и промчались праздники вереницей веселых, пестрых дней, пронеслись прежде, чем я успела еще разочек что-нибудь поведать моему другу-дневнику. Собственно, он имеет все основания быть недовольным мной – изменяю я ему все чаще и чаще. Да так уж вышло, закрутили меня.