Безмолвие девушек

Поздно вечером мальчик раскапризничался. Текмесса вышла с ним на улицу и стала качать на руках, напевая колыбельную. Я помнила эту песенку еще с детства. Мама напевала ее младшему брату, а я сворачивалась рядом и в эти несколько драгоценных мгновений позволяла себе вновь стать маленькой. Один за другим мужчины замолкали и прислушивались к пению Текмессы. У нее был приятный голос. Я огляделась: вот они, все до одного закаленные воины, слушают рабыню, поющую троянские колыбельные своему ребенку, рожденному от грека. И в тот миг я кое-что поняла – это скорее промелькнуло у меня в сознании, но осознала я это много позже. Я подумала тогда: мы будем жить, в наших песнях, наших историях. Греки никогда не забудут нас. Спустя годы, когда умрет последний из воинов, что сражались под стенами Трои, их сыновья будут помнить песни, которые пели им их троянские матери. Мы останемся в их снах – и в худших кошмарах.

Но вот песня отзвучала, и Текмесса еще поворковала над спящим ребенком.

– Что ж, – Аякс хлопнул по бедрам, – пожалуй, нам лучше пойти.

Они с Ахиллом крепко обнялись и стояли так довольно долго, и ни один из них не проронил ни слова. Потом мы стояли на веранде и смотрели им вслед, пока маленькое семейство не скрылось в ночи.

Мы вернулись в комнату и сели у огня. За то короткое время, которое последовало за визитом Приама, я окончательно убедилась, что в наших отношениях произошла перемена. Ахилл больше не посылал за мной. Он просто принял как данность мое присутствие. Я часто думала о той ночи. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что пыталась не только сбежать из лагеря, но и вырваться из тени Ахилла. Потому что это его история; не стоит заблуждаться – его гнев, его скорбь, его история. Я гневалась, я ощущала скорбь, но по неясной причине это не имело значения. Вновь я была на своем месте, ждала, чтобы Ахилл решил, когда нам отправляться в постель. Я увязла в его истории, но вместе с тем не играла в ней никакой роли.

Но все могло измениться. Я смотрела в огонь и сознавала, что должна сказать ему. Не знаю, что меня сдерживало. Остальные женщины твердили: ну же, расскажи ему, ради богов, чего же ты ждешь? Это был мой шанс обеспечить себе достойную жизнь или нечто похожее на нее. Я вспоминала, что говорила Рица о Хрисеиде: стоило ей родить Агамемнону сына, и ее жизнь преобразилась бы. И все-таки я молчала, потому что сознавала: моя жизнь изменится, как только я признаюсь. Я стану матерью – вероятно, стану – троянца и грека. И тогда старые привязанности, старые убеждения – все то немногое, что у меня осталось – канут в прошлое. Поэтому я смотрела в огонь, потягивала вино и молчала.

46

Ему пришлось попотеть, чтобы выбить одиннадцать дней перемирия, обещанных Приаму. Пришлось убеждать не только Агамемнона, но и всех остальных царей. Все настаивали на том, чтобы, наоборот, усилить натиск – теперь, когда Троя обескровлена после смерти Гектора. И, в сущности, их доводы были неоспоримы. Но каким-то образом ему все же удалось их убедить. Патрокл гордился бы им. И даже Одиссей, который искусно опровергал все его доводы, в конце концов сказал:

– Что ж, это было неожиданно. Быть может, мы сделаем из тебя дипломата – однажды…

Ахилл лишь рассмеялся и покачал головой.

«Однажды» уже ничего не будет.

* * *

Каждое утро он отправляется на берег и, стоя на полосе твердого песка, ждет появления матери.

Сначала видит лишь темное пятно на белой занавеси тумана. Но вот она выходит из воды, приближается по мелководью, и можно разглядеть серебристый отлив на ее коже. Он тоскует по этим мгновениям и одновременно страшится их, потому что каждая их встреча – как затянувшееся прощание. Он устал и хочет, чтобы это поскорее закончилось. Вся его жизнь была пропитана ее слезами. И поэтому, когда она наконец-то скрывается в пенистых волнах, он чувствует затаенное облегчение. Туман, что возвещает ее появление, начинает рассеиваться, и вот перед ним уже простирается море, подернутое тонкой, прозрачной пеленой. Как заживающая рана под нежной пленкой кожи.

К тому времени, когда он возвращается, солнце испаряет последние клочья тумана, и в лагере закипает жизнь. Женщина склонилась у костра и раздувает угли, подкладывая горсть сухой травы в пламя. Лошади прячут морды в своих кормушках и сопят. Конюхи разглаживают им ноги, поднимают копыта и проверяют, нет ли застрявших камней. Ничего нового, Ахилл наблюдает это каждое утро на протяжении девяти лет, и все же до этой минуты он не видел этого с такой ясностью, не ощущал той любви, которой оно заслуживало.