Безмолвие девушек

Каждое утро Алким сидит на ступенях веранды и полирует его доспехи. Иногда Ахилл берет тряпку и присоединяется к нему, не обращая внимания на возмущение Автомедона. Великому, богоравному Ахиллу не пристало начищать собственные доспехи. Но занятие доставляет ему удовольствие: взять в руки ветошь, оттереть неподатливое пятно и в награду полюбоваться сияющей бронзовой гладью. Когда мать преподнесла ему эти доспехи, он едва взглянул на них. Все его помыслы были заняты местью. Теперь в его распоряжении все время мира, чтобы оценить красоту щита: стада быков пасутся у реки, юноши и девушки кружатся в танце, солнце, луна и звезды, земля и небо, ссора и судилище, брачный пир… Неясно только, чего она добивалась этим подарком. Это самый крепкий, самый красивый щит во всем мире, но даже он не сбережет ему жизнь. Его смерть предопределена богами. Однако каждое утро этот щит напоминает о тех прелестях жизни, которых ему не суждено познать.

Полируя щит, он часто думает о матери. Теперь, под занавес жизни, ему кажется вполне естественным вернуться к началу, замкнуть круг. Ребенком, когда ему позволяли остаться после вечерней трапезы, он, борясь со сном, смотрел на маму и замечал, как воспалены ее глаза.

– Это все огонь, – говорила она, – и дым.

Но Ахилл знал, что это не так. Ночами ей бывало трудно дышать. Затем у нее трескалась кожа. И всегда это начиналось с уголков рта. Потом трещины становились глубже и начинали источать влагу. Вскоре после этого она исчезала. Ахилл бродил по берегу, одинокий и безучастный ко всему, пока мать внезапно не появлялась. Тогда она привлекала его к себе и целовала. Глаза ее вновь были чисты, кожа сияла, блестящие черные волосы пахли солью.

Но со временем становилось только хуже. Бывало, отец касался ее руки – и она позволяла ему, никогда не отстранялась, но Ахилл чувствовал ее затаенное отвращение. Она была гневливой женщиной, гневной на богов, что обрекли ее на брак со смертным. Все это было ей ненавистно: омерзительное человеческое соитие и деторождение. Ей пришлось даже вскармливать грудью младенца… Ахилл представляет – это фантазии или воспоминания? – как она сидит, напряженная, и пытается не отрывать от себя этот слизистый комок, что, подобно морской анемоне, вцепился в ее сосок и вытягивает из нее молоко, кровь, жизнь и надежду, еще крепче связывая ее с бренной землей. Эта брезгливость, воображаемая или реальная, оставила на нем свой отпечаток. Близость, с женщиной или мужчиной, никогда не приносила ему радости. Плотское удовлетворение – да… Но не более того. И даже Патроклу приходилось расплачиваться за подобное наслаждение.

Всю свою любовь и доброту он дарит отцу. В первую очередь он – сын Пелея. Это имя известно всем до последнего в войске – его первый и самый важный титул. Но таков Ахилл лишь на публике. Когда он один, особенно по утрам, когда приходит к морю, то становится самим собой – сыном своей матери. Она покинула его, когда ему исполнилось семь. Возраст, когда мальчик покидает женские покои и вступает в мир мужчин. Быть может, поэтому он так и не сумел преодолеть эту грань, хоть это и привело бы в изумление воинов, что сражались с ним бок о бок. Конечно, он никому не говорит об этом. Это изъян, слабость, и Ахилл умело скрывает его от мира. И только ночью, в миг, когда стирается грань между сном и явью, он возвращается в солоноватую темноту материнской утробы, и ошибка смертной жизни наконец-то искуплена.

* * *

Даже скорбь по Патроклу переносится легче с приближением собственной смерти. Он не ощущает привычной боли утраты, скорее умиротворение, как будто Патрокл раньше него вышел из комнаты. Он часто говорит о нем, рассказывает Алкиму и Автомедону – слишком молодым, чтобы запомнить первые годы войны, – о прошедших битвах и морских переходах. Но наедине с Брисеидой он предается воспоминаниям о детстве, которое делил с Патроклом, вплоть до первой их встречи.

– Я никогда не встречал его прежде, и все-таки, едва взглянув на него, подумал: «Я знаю тебя».

– Вам повезло встретить друг друга, ведь так?

– Скорее уж мне. Не знаю, насколько посчастливилось ему. Будем откровенны, не повстречай он меня, то, возможно, был бы сейчас жив.

– Сомневаюсь, что он выбрал бы иную жизнь.

– Нет, но я выбрал бы за него, – Ахилл пожал плечами. – Его терпению можно было позавидовать. Из него вышел бы прекрасный земледелец. И хороший царь. Он преуспел бы в любом нудном занятии, в судебных тяжбах или вроде того…

Когда он с Брисеидой, то всегда ощущает присутствие Патрокла, иногда столь явственно, что трудно сдержаться и не заговорить с ним. Он никогда не спрашивал Брисеиду, чувствует ли она то же самое, поскольку знает, что это так. С самого начала в основе их отношений – если можно их так назвать – лежала общая любовь к Патроклу.