Безмолвие

«Преподобный» шел следом за нами. Увидев папино лицо, строгое и угрюмое, я оглянулась на викария, уверенно шагающего за нами. Хромота бесследно исчезла – возможно, он прибегнул к этой уловке, изобразив немощь или травму, чтобы вызвать у нас сострадание. Теперь «преподобный» казался совершенно другим человеком. Он стал более уверенным в себе, выше ростом, более внушительным. Более сильным. Викарий шел неспешной походкой, в то время как мы торопились. И хотя в его поведении и выражении его лица не было ничего угрожающего, в меня он вселял ужас. Безумие висело над ним буквально осязаемой аурой. Лицо несло на себе печать содеянного.

Папа потянул меня за руку, и мы ускорили шаг. Я сосредоточилась на том, что было под ногами, опасаясь того, что если мы споткнемся или заденем какой-нибудь камень, этот шум выдаст находящимся поблизости веспам наше присутствие.

Нас нагнала, затем опередила тень, и вот уже «преподобный» пятился задом перед нами, раскрыв рот и демонстрируя корень своей новой веры. Ему пришлось перейти на бег, чтобы не отставать от нас. Черкнув что-то в записной книжке, он вырвал страницу и протянул ее.

Я выхватила листок у него из руки.

«Со мной и Притихшими вы спасетесь. Научите меня своему безмолвному языку».

Я разжала руку, и листок улетел прочь. «Он споткнется, – подумала я. – Упадет, и хотя само по себе это не станет достаточно громким шумом, но вот крик боли станет. Он нас…»

Отпустив мою руку, папа выставил вперед рукоятку швабры с привязанными на концах лезвиями. Он угрожающе направил ее на «преподобного», и тот остановился так внезапно, что папа едва не пронзил ему горло насквозь: острие ножа ткнулось в белый воротничок на шее викария. Крови на воротничке не было. «Наверное, снял, перед тем как ему вырвали язык, – подумала я. – Или он сам себе его отрезал».

«Преподобный» быстро заморгал глазами, скрытыми очками без оправы. Одна рука стиснула карандаш, другая – записную книжку. Он медленно принялся писать еще что-то.

Шагнув вперед, папа решительно оттолкнул викария в сторону, и я поспешно последовала за ним. Спускаясь вниз по пологому склону, я несколько раз оглядывалась и видела «преподобного», стоящего на дороге, спиной к нам, смотрящего на то, что он написал в своем блокноте. Поза его внешне казалась рассеянной, однако я понимала, что это не так.

Когда я оглянулась в последний раз, викарий исчез.

Я посмотрела на папу, но тот был полностью поглощен тем, чтобы как можно быстрее и бесшумнее уйти подальше от безумца. Я опять взяла было его за руку, но папа лишь быстро пожал мне руку и высвободился.

Через час мы без каких-либо происшествий дошли до коттеджа. Богатая добыча должна была бы обрадовать нас, но мы оба были на взводе. Не знаю, рассказал ли папа кому-нибудь про встречу с викарием.

Я решила промолчать о ней.

Удалившись в маленькую комнату, в которой я устроилась, я проверила планшет. По-прежнему подключенный, по-прежнему полностью заряженный. Открыв альбом, я вошла в «Безмолвие».

Возможно, потому что больше никто за этим не следит. Возможно, потому что не осталось никаких фильтров, ни электронных, ни моральных. Возможно, потому что я присматриваюсь внимательнее, глубже копаюсь там, куда прежде не заглядывала. Но я так не думаю. Я думаю, дело совсем в другом. По-моему, это потому, что все меняется, и точно так же, как папа видит вокруг то, что прежде считал невозможным, – например, эти двое велосипедистов, убитых ради их велосипедов, – так и я вижу и чувствую то, чего раньше не было.

Сев на кровать, я перекусила тем, что захватила с собой. Тарелка консервированных фруктов с заварным кремом. В детстве я очень любила это лакомство, однако сейчас его вкус нагнал на меня тоску. Быть может, потому что особого выбора не было. Я продолжила набирать текст.

Социальные сети изменились. Стали другими. Затхлыми… впрочем, нет, не затхлыми. Странными. Менее надежными, больше склонными к истерике. Возможно, интернет сходит с ума.

Раньше, если я находила что-либо тревожное, всегда было, куда отступить, целое море относительно нормального, поскольку большинство людей предпочитают серфить именно в нем. Каждому человеку присуще любопытство, и порой оно может толкнуть его взглянуть на то, чего он обыкновенно избегал. Но по большей части люди были совершенно нормальные. И вот эта нормальность бесследно исчезла.

Теперь никто больше не знает, что такое нормально.

Начнем с того, что очень много разговоров о самоубийстве. Целые разделы «Ю-Тьюба», ссылки в «Твиттере», объявления и фотографии в «Фейсбуке» и других страничках, и всё про тех, кто ищет выход. Я перестала смотреть, увидев три-четыре «прощальных» фильма, произведших на меня тягостное впечатление. Но они повсюду, и порой мне просто не удается избежать фотографий и комментариев.