Безмужняя

С минуту он подержал портсигар перед ее глазами, стараясь обратить ее внимание на драгоценные камни, но, убедившись, что она даже и не смотрит на них, он громко его защелкнул, опустил в карман и достал спички. Когда Мэрл закурила, он погасил спичку, а для себя зажег другую, как и полагается галантному кавалеру. Он смотрел, как Мэрл выпускает сквозь ноздри тоненькие струйки дыма и молчит с холодным безразличием продажной женщины, которая так же молча начнет сейчас раздеваться. И сам он молчал с почти недовольным лицом, с криворотой гримасой равнодушия; выталкивал языком кольца дыма, как это делают актеры в немых американских фильмах. «Она сбросила маску!» — подумалось ему. Быть может, раньше она и была скромницей, потому что надеялась заполучить лорда. Но когда увидела, что при всех своих планах осталась ни с чем, ей захотелось хорошо пожить. Ему даже не придется обещать жениться, она вовсе этого не хочет. А что, если она задумала провести его? — вспышкой пронеслось в его мозгу.

— Ты слишком умна, чтобы играть с огнем, — повторил он собственные слова и сунул правую руку в карман брюк с таким видом, словно там лежал заряженный револьвер. — А как поживает твоя мама? Я слышал, она очень больна, — хитро намекнул он, что если Мэрл с ним поладит, то он будет хорошо относиться и к ее матери.

— Да, мама очень больна, — глянула Мэрл через его плечо, точно за ним открывалась дорога в даль и кто-то должен был по той дороге прийти. — Она уже недолго протянет.

— И она ни о чем не знает? — злая улыбка появилась на его бритом морщинистом лице. — Смотри, чтобы она не узнала!

Мэрл сразу поняла, что он имеет в виду, и у нее перехватило дыхание. Все три сестры благодарили Бога за то, что их старая больная мать не знает о скандале в городе. Но Мориц может пойти в богадельню, дождаться, когда сознание ее прояснится, как это бывает с ней, и все рассказать. Да, он способен на это!

— Ты знаешь, как Шайка, муж Голды, называет твою сестру? — пуская кольца дыма, усмехался Мориц. — Он называет ее «козьи ноги», этот Шайка. Он хочет от нее уйти, но я не разрешаю. Я его бог.

Голда, рассказав сестрам, что Мориц бросил пить и не дает пить и ее мужу, утаила, что Шайка хочет ее бросить. Теперь Мэрл поняла, отчего Голда из кожи вон лезла, чтобы Мэрл сошлась с Цирюльником. В этом намерении Шайки уйти от жены есть наверняка и участие Морица, и Голда хочет удержать мужа тем, что Мориц войдет в их семью.

«Он прав, я играю с огнем», — подумала Мэрл. С ним на одном свете она жить не может. Надо ткнуть его большими ножницами прямо в сердце. Глупо было приглашать его. Но если она вышвырнет его сейчас, будет только хуже. Он отомстит полоцкому даяну, а к тому же начнет мстить ее матери и сестрам. Он добьется, что и сестры станут ее проклинать, как раввинша. Надо попытаться действовать по-хорошему.

— О чем ты думаешь? — Он гасит папиросу в пепельнице. Он дал ей достаточно времени раскусить свои намеки.

— О чем я думаю? Я думаю о минувших годах. — Она кладет в пепельницу недокуренную папиросу. — Прошло много лет с тех пор, как мы познакомились, а мне все кажется, что это было вчера. Я всегда считала, что человек начинает выглядеть старым до того, как сам начинает понимать, что постарел, и если бы окружающие не говорили ему, что он стареет, он сам узнавал бы об этом позже всех.

Мэрл глядит на Морица печально, как бы сожалея о том, что так много лет зря отталкивала его. Зрачки ее расширяются, становятся влажными, она прикрывает глаза и дышит тяжело и жарко, точно с трудом сдерживает разгоревшуюся страсть.

Месть

Мэрл на своих высоких каблуках выше Морица; она глядит на него сверху взглядом человека, раздумывающего на краю пропасти: прыгать или нет? Вдруг она обвивает его шею своими длинными руками, закрывает глаза и впивается губами в его губы, пока он не начинает задыхаться. Сладостная близость ее тела, ее груди и живота, коленей воспламеняет его кровь, он срывает ее руки со своей шеи, грубо заводит их ей за спину и прижимает ее к себе. Мэрл, с мучительно изогнутыми уголками губ, с устало опущенными ресницами, быстро-быстро взвешивает все происходящее, и мысли молотками стучат в ее висках: добиться чего-либо добром она может, только отдавшись ему. Она отдастся! Что же она, святая? Пусть он сгниет вместе с ее телом!

— Да ты — огонь! Играть с тобой все равно что с огнем, — быстро и ловко выскальзывает она из его рук.

Мориц оторопело застывает и мгновение, точно в тумане, ничего не видит вокруг себя. Такой женщины у него еще не было. И у нее наверняка не было настоящего мужчины. Если бы она так не изголодалась, она не целовалась бы так дико, так безумно.

— Ты не носишь корсета, а фигурка у тебя как у девушки, — бормочет он, сопя, — тебе сейчас, должно быть, сорок два, но ты не рожала и оттого не изношена.

— Не напоминай о моем возрасте! — дуется она, кокетничая. — Выпьешь водки?

— Обмыть нашу дружбу? — садится он за стол, но тут же вскакивает. — Нет, я больше не пью. Ты же знаешь, что я бросил пить и не даю пить своему другу, мужу твоей Голды.